Зеленый Дом

Зато дон Ансельмо частенько бывал в городе. Он разъезжал по улицам на своем черном коне, которого выучил всяким кунштюкам: весело помахивать хвостом, когда проходит женщина, подгибать ногу в знак приветствия, пританцовывать при звуках музыки. Дон Ансельмо располнел и одевался с шиком: носил шляпу из мягкой соломки, шелковый шарф, тонкие рубашки, наборный пояс, сшитые на заказ брюки, сапоги на высоком каблуке и шпоры. Пальцы его были унизаны кольцами. Иногда он заходил в «Северную звезду» выпить стаканчик-другой, и многие именитые люди не колеблясь присаживались за его столик, болтали с ним, а потом провожали его до Старого Моста.

Преуспеяние дона Ансельмо сказывалось в том, что Зеленый Дом рос в ширину и в высоту, как растет, созревая, живой организм. Первым нововведением была опоясавшая его и скрывшая первый этаж каменная ограда, утыканная сверху на страх ворам острой щебенкой, черепками, колючками и репьем. Пространство между оградой и домом сначала занимал усеянный камнями дворик, потом сени с кактусами в горшках, потом круглый зал с полом и потолком из циновок. Наконец солому заменило дерево, в зале настлали пол, а крышу покрыли черепицей. Над вторым этажом поднялся третий – нечто вроде сторожевой вышки. Каждый вновь уложенный камень, каждую черепицу и доску непременно красили зеленой краской. Избранный доном Ансельмо цвет вносил в пейзаж освежающую ноту, словно напоенная влагой растительность. Завидев издалека ярко-зеленое пятно среди бескрайной желтизны песков, путники испытывали такое ощущение, будто приближались к оазису, где прозрачные воды и гостеприимная сень пальм и кокосовых деревьев сулили им долгожданный отдых и усладу после томительного путешествия через знойную пустыню.

Дон Ансельмо, говорят, жил на самом верху, в башенке, куда не было доступа никому, даже его лучшим клиентам – Чапиро Семинарио, префекту, дону Эусебио Ромеро, доктору Педро Севальосу. Наверное, оттуда дон Ансельмо смотрел, как к Зеленому Дому тянутся посетители, как их фигуры то показываются, о исчезают в вихрях взметенного ветром песка, словно вокруг города рыщут голодные звери, вышедшие на добычу после захода солнца.

Помимо девиц, в Зеленом Доме в пору его процветания жила Анхелика Мерседес, молодая мангачка, унаследовавшая от матери искусство стряпни. Вместе с ней дон Ансельмо отправлялся на рынок и в магазины заказывать провизию и вина. Рыночные торговцы и лавочники сгибались перед ним в поклонах, как тростник на ветру. Козлята, кролики, поросята и барашки, которых Анхелика Мерседес готовила с известными ей одной травами и специями, стали одним из соблазнов Зеленого Дома, и некоторые старики клялись, что ходят туда только для того, чтобы полакомиться этими тонкими блюдами.

Вокруг Зеленого Дома всегда толклись бездельники, нищие, мелочные торговцы, продавщицы фруктов, которые осаждали входивших и выходивших клиентов. Дети по вечерам удирали из дому и, спрятавшись за кустами, следили за посетителями, направлявшимися в Зеленый Дом, и прислушивались к музыке и смеху, а иные, расцарапывая себе руки и ноги, взбирались на ограду и жадно заглядывали внутрь. Однажды, в день церковного праздника, отец Гарсиа собственной персоной отправился к Зеленому Дому. Стоя неподалеку от него, он одного за другим останавливал посетителей, увещевая их вернуться в город и покаяться. Но все они придумывали отговорки: у одного было деловое свидание, другому нужно было залить горе – душа горела, третий держал пари, и прийти было для него делом чести. Некоторые, насмешничая, приглашали отца Гарсиа пойти с ними, а кто-то обиделся и вытащил револьвер.

В Пьюре возникли новые легенды о доне Ансельмо. Одни говорили, что он тайно ездит в Лиму, где хранит накопленные деньги и скупает недвижимость. По мнению других, он был всего лишь подставным лицом, вывескою предприятия, в число пайщиков которого входили префект, алькальд и помещики. Народная фантазия расцвечивала яркими красками прошлое дона Ансельмо, и ему что ни день приписывали все новые подвиги или кровавые злодеяния. Старые мангачи уверяли, что опознают в нем молодого парня, который много лет назад разбойничал в предместьях, а другие утверждали, что он беглый каторжник, бывший монтонеро, опальный политик. Только отец Гарсиа брал на себя смелость говорить: «От него пахнет серой».

Утром они встают и, собравшись двинуться дальше, спускаются оврагом туда, где оставили лодку, а лодки нет. Они начинают искать ее, Адриан Ньевес идет в одну сторону, капрал Роберто Дельгадо со слугой – в другую, как вдруг – крики, град камней, голые дикари, и вот агваруны окружают капрала, набрасываются на него, и на слугу тоже, а теперь и его увидели чунчи и бегут к нему, черт возьми, настал твой час, Адриан Ньевес, и он бросается в воду, а вода холодная, быстрая, темная, не высовывай голову, держись под водой, пусть подхватит течение, пусть снесет подальше – пули, камни? – черт возьми, воздуху не хватает, голова кружится, в ушах шумит, как бы судорога не свела. Он выныривает – еще видна Ура-куса и в овраге зеленый мундир капрала, его колошматят чунчи, сам виноват, он ему говорил, а что слуга? Удерет или убьют его? Он плывет вниз по течению, ухватившись за бревно, и когда его прибивает к правому берегу, вылезает совершенно разбитый. Он падает наземь, тут же засыпает и просыпается от того, что его кусает скорпион. К нему еще не вернулись силы, но приходится развести костер и подержать руку над огнем, хоть и чертовски жжет, – пусть малость выпарится яд. Потом он высасывает кровь из ранки, сплевывает и полощет рот – всякое бывает, с этими проклятыми скорпионами шутки плохи. Он идет по лесу, чунчей нигде не видать, но лучше податься на Сантьяго, а то, чего доброго, схватит патруль и отвезет его назад, в Форт Борха. Возвращаться в селение тоже нет смысла – там его через день-другой накроют солдаты. Пока что надо сварганить плот. Это отнимет много времени – эх, если бы у тебя был мачете, Адриан Ньевес, – руки устали и сил не хватает свалить крепкие деревца. Он выбирает три сухостойных, трухлявых, которые валятся от первого толчка, связывает их лианами и выламывает два шеста – один про запас. А теперь не выходить на плес, пробираться по протокам и заводям, да это и нетрудно – здесь повсюду вода. Только как тут ориентироваться, верховье – не его места, а при таком разливе и вовсе не разберешь, что к чему, доберется он так до Сантьяго? Что ж поделаешь, придется еще с недельку помучиться, Адриан Ньевес, ты хороший лоцман, принюхайся как следует, запах не обманет, это верное направление, так держать и не дрейфить, главное – не дрейфить. Но куда же его несет теперь? Протока петляет и петляет, и плывет он почти в темноте – лес густой, и в чащобу едва проникает солнце. Душно, пахнет гниющим деревом и тиной, да еще нет спасу от летучих мышей – у него руки устали и глотка охрипла их отгонять, легко сказать – еще недельку. Ни назад, ни вперед, ни вернуться на Мараньон, ни добраться до Сантьяго, течение, как былинку, несет его неизвестно куда, а вдобавок льет дождь, льет и льет день и ночь. Но наконец протока кончается, и показывается маленькое озерцо со щетиной чамбир по берегам. Смеркается. Он ночует на островке, проснувшись, жует горькие травинки, опять пускается в путь и только через два дня убивает палкой тощего тапира и съедает его полусырым. Он до того ослабел, что не может даже держать шест, и его всласть искусали москиты -кожа горит, а ноги как у капитана Кироги, про которого рассказывал капрал, что-то с ним сталось, отпустили его уракусы? Может, и убили – они не на шутку рассвирепели. Пожалуй, надо было ему все-таки вернуться в Форт Борха, лучше быть солдатом, чем трупом, Адриан Ньевес, невесело умереть в лесу от голода или лихорадки. Он лежит пластом на плоту, и так проходит немало дней, прежде чем его выносит из протоки в огромное озеро, – что это, неужели Римаче? Не может быть, чтоб вода так поднялась, – а посреди озера виднеется остров со стеною лупун над обрывом. Он, не поднимаясь, отталкивается шестом, остров все ближе, и, наконец, между деревьями в уродливых наростах показываются голые фигуры. Черт возьми, агваруны? Помогите! Удастся ли с ними поладить? Он приветственно машет им обеими руками, а они суетятся, кричат, показывают на него друг другу – помогите! – и, привстав, он видит христианина и христианку, они его поджидают, а у него голова идет кругом – до чего же он рад видеть христианина, хозяин. Хозяин спас ему жизнь, а он уж думал, что ему конец, и он смеется, и ему дают выпить еще, и во рту у него приятный, чуть терпкий вкус анисовки, а позади хозяина хорошенькая молодая женщина с красивыми длинными волосами, и ему кажется, будто все это сон. Он благодарит и хозяйку – вы тоже спасли мне жизнь, да вознаградит вас Господь. Когда он просыпается, они все еще возле него, и хозяин – ну наконец-то, он проспал целый день, как он себя чувствует? И Адриан Ньевес – спасибо, очень хорошо, хозяин, но нет ли поблизости солдат? Нет, солдаты сюда не заглядывают, а почему он спрашивает, что он такое сделал, а Адриан Ньевес – ничего худого, хозяин, он никого не убил, а просто удрал с военной службы, потому что не может жить взаперти, в казарме, для него всего дороже вольный воздух, а зовут его Ньевес, и до того, как его заарканили солдаты, он был лоцманом. Лоцманом? Тогда, значит, он хорошо знает здешние края и может провести лодку в любом месте и в любую пору, а он: конечно, может, хозяин, он ведь с измальства лоцман, можно оказать, от рождения. На этот раз он заблудился потому, что поплыл по старицам в самый разлив, чтобы не наткнуться на солдат. Не мог ли бы он быть полезен хозяину? И хозяин: да, Ньевес может остаться на острове, он ему даст работу. Здесь он будет в безопасности, ни солдатам, ни жандармам сюда не добраться. Это его жена, Лалита, а его зовут Фусия.

– В чем дело, старина? – сказал Хосефино. – Не валяй дурака.

– Я иду к Чунге, – взревел Литума. – Вы идете со мной? Нет? Ну и не надо, пойду один.

Но братья Леон обхватили его за плечи и удержали на месте. Лицо у него налилось кровью, на лбу выступил пот, глаза тоскливо бегали.

– К чему это, брат, – сказал Хосефино. – Нам и здесь хорошо. Успокойся.

– Я хочу только послушать арфиста с серебряными пальцами, и больше ничего, непобедимые, – жалобно сказал Литума. – Мы выпьем по стаканчику и вернемся, клянусь вам.

– Ты всегда был таким мужественным человеком, не роняй же себя, старина.

– У меня и теперь побольше мужества, чем у любого, – запинаясь, пробормотал Литума, – но уж очень тяжело на сердце.

– А ты поплачь, – ласково сказал Обезьяна. – Не стыдись, отведи душу.

Литума уставился в пустоту. Свой костюм цвета лукумы он уже успел запачкать и обслюнявить. Друзья долго сидели молча и пили – каждый в особицу, не чокаясь. Из таверн доносились отзвуки тондеро и вальсов, в воздухе пахло чичей и жареным мясом. Лампа мерно покачивалась, и от этого четыре тени, падавшие на циновки, то увеличивались, то уменьшались, а в нише, чадя, догорала свеча, и вьющийся дымок, словно длинные темные волосы, окутывал гипсовую Богоматерь. Литума с трудом встал, отряхнулся, блуждающим взглядом обвел комнату и вдруг запустил два пальца в рот. Когда его вырвало, он сел на свое место, вытер платком рот и, обессиленный, бледный, дрожащими руками зажег сигарету.

– Мне уже лучше, старина. Рассказывай дальше.

– Мы мало что знаем, Литума. Я хочу сказать, не знаем, как это произошло. Когда тебя посадили, нам пришлось уехать. Мы были свидетелями, и нас могли замести, ты ведь знаешь, Семинарио – люди богатые, с большими связями. Я уехал в Сульяну, а твои двоюродные братья – в Чулуканас. Когда мы вернулись, домик в Кастилье уже пустовал, и никто не знал, где она живет.

– Значит, бедняжка осталась одна-одинешенька, – проговорил Литума. – Без гроша за душой, да еще беременная.

– Насчет этого не беспокойся, брат, – сказал Хосефино. – Она не родила. Вскоре мы узнали, что она шляется по кабакам, а однажды ночью встретили ее в «Рио Баре» с каким-то типом, и она уже не была беременна.

– И что же она сказала, когда вас увидела?

– Ничего, старина. Она холодно поздоровалась с нами, и все. А потом мы сталкивались с ней то здесь, то там, и всегда она была с кавалером. Наконец в один прекрасный день мы увидели ее в Зеленом Доме.

Литума отер платком лицо, затянулся сигаретой и выпустил изо рта густое облачко дыма.

– Почему вы мне не написали? – Голос его становился все более хриплым.

Тебе и так было несладко за решеткой, в чужом краю. Зачем нам было еще больше отравлять тебе жизнь, старина? Когда человек в беде, ему не пишут о таких вещах.

– Хватит, братец, к чему растравлять себе сердце, – сказал Хосе. – Переменим тему.

От губ до горла Литумы тянулась блестящая ниточка слюны. Голова его медленно, тяжело покачивалась в лад мерному колебанию теней на циновках. Хосефино наполнил стаканы. Они продолжали молча пить, пока свеча в нише не погасла.