Земля надежды

В субботу Джон установил прилавок перед самым входом во дворец и разрешил всем приходить со своими лопатами, выбирать и выкапывать то, что понравится. Они с Джонни потом проверяли трофеи и называли самую низкую цену на деревья, которые проносили мимо них, на маленькие горшочки с маргаритками и травами, на вьющиеся растения, содранные со стен, хвостом тянущиеся за покупателями по земле, на бесконечные алые бутоны роз.

Печально было видеть, как целый парк уходит по дороге, будто даже растения шли в ссылку. Джон пожалел, что именно такую картину он показывает сыну. Он думал, что эта работа будет для них совместным проектом, выполненным вместе, Джонни увидит собственными глазами, что сада больше нет, дворец разрушен, а король и монархия ушли навсегда. Вместо этого распродажа породила ощущение огромной потери. Многие из тех, кто пришел за растениями, останавливались у прилавка Джона, показывали ему свои приобретения и благоговейно спрашивали:

— Он ведь в самом деле любил это дерево? А вы не помните, он когда-нибудь срывал цветок с этого куста? Он трогал это?

Джон понял, что только половина посетителей пришли просто купить задешево, другая половина покупала реликвии, отдавая дань мертвому королю, сохраняя в своих садах частицу памяти о его мученическом подвиге.

Весь холодный серый день Джонни оценивал покупки, принимал деньги, отвечая на вопросы с бесконечно спокойным терпением. Но Джон, наблюдая за сыном, видел, что его голова опускается все ниже по мере того, как с неба исчезает свет.

— Ты устал, — ворчливо сказал отец в пять часов, когда зимние сумерки сомкнулись вокруг них. — И замерз. Я и сам закоченел. Пошли-ка в таверну и возьмем себе по хорошему обеду. Все равно я хотел зайти к местному золотых дел мастеру и оставить деньги у него. Не хочу держать их у себя.

Лицо Джонни было бледным.

— Конечно.

— Ты заболел? — спросил Джон.

Джонни покачал головой.

— Я устал от этого всего, — сказал он. — Я родился не для того, чтобы стать торгашом. Я это дело ненавижу. Как они все набросились на дешевое… И ведь чем мельче растеньице, тем яростнее они торгуются.

Джон с готовностью рассмеялся.

— Ты прав. Долгонько мы тут задержались. Но завтра уедем.

— А тут все снесут, и все будет так, будто здесь никогда ничего и не было, — как во сне пробормотал Джонни.

Джон завязал покрепче тесемки кошелька и сунул его в глубокий карман.

— Пошли, — бодро сказал он. — Пока мы не заночевали тут по-настоящему.

Он деловито зашагал по аллее, Джонни шел рядом с ним. К тому времени, как они увидели желтый свет из окон таверны и унюхали смесь ароматов древесного дыма из трубы и жарящегося бекона, они уже согрелись.

— Ты иди, — сказал Джон. — А я схожу положу кошелек в хранилище золотых дел мастера.

Джонни кивнул и пошел вперед. Джон стоял и смотрел, как удаляется его сын.

— Джонни! — вдруг окликнул он.

Юноша помедлил, потом обернулся, его лицо бледным пятном светилось в сумерках.

— Мы избавляемся от старья, чтобы подготовиться к новому, — сказал Джон. — Ну, вроде как крестины. А не похороны.

На следующее утро настроение было подавленное, несмотря на то что Джон изо всех сил старался изображать бодрость. Они загрузили повозку оставшимся инструментом и горшками, заполненными спасенными растениями. Потом в последний раз обошли парк, фруктовый сад и оранжерею, проверить, что еще могли просмотреть.

Розарий выглядел пустыней, изрытой ямами, как лицо любимой женщины, изуродованное шрамами. Сам абрис парка исчез, деревья, придававшие парку четко выверенную форму, были выкопаны. Решетчатые шпалеры, сломанные, когда покупатели срезали с них вьющиеся розы, валялись в грязи, как кучи вдребезги разбитых деревяшек. Лавандовые бордюры были потоптаны, кое-где не хватало кустика-другого, кое-где цветы были попросту вмяты в землю. Немногочисленные подснежники, пробивавшиеся к свету у основания стены, сломал кто-то, спешивший срезать со стены ползучий стебель. Кто-то уронил горшок, он разбился на осколки, и осколки так и остались лежать на месте, замусоривая дорожку.

Сам дворец, когда-то такой прелестный, весь из розового кирпича, с безукоризненным садом, ровными лужайками и резными, украшенными скульптурами беседками, превратился теперь в мешанину разросшихся живых изгородей и сплошной грязи. Даже лужайка для игры в шары, бывшая предметом особой гордости Джона, стала рябой от сорняков, и на увлажненных местах более глубокий зеленый цвет зимостойкого мха побеждал более бледный зеленый слабенького мятлика.

Пошел дождь, ледяная пронизывающая морось, над крышей дворца тяжело нависли свинцовые тучи. Оконные стекла либо давным-давно украли, либо разбили солдаты обеих армий, поочередно квартировавшие во дворце. Запах сырой штукатурки и гниения просачивался из разрушающегося здания во дворы.

— Поехали, — сказал Джон. — Здесь больше нечего делать.

Джонни молча кивнул и направился к повозке вслед за отцом. Он взобрался на облучок, взял в руки вожжи жеребца, который должен был стать его боевым конем, и поехал прочь от дворца, который должен был принадлежать королю. Деревья вдоль аллеи давно срубили на дрова. Они ехали мимо пней, стоявших на месте величественных деревьев, когда-то бросавших тень на дорогу.

— Поганая работенка, — в сердцах сказал Джон, надеясь, что Джонни согласится, они смогут разделить печаль и потом оставить ее позади.

— Все равно что снова похоронить и его, и все надежды, — печально промолвил Джонни.

Больше он не произнес ни слова.

Лето 1651 года

Джонни не забыл о грядке с дынями в Уимблдоне. Из посылки, отправленной на север Карлу Стюарту, он оставил одну дыню себе, из нее взял новую партию семян, которые по его настоянию были посажены на грядке для рассады в Ламбете. И, когда рассада подросла, настоял на том, чтобы отвезти ее в Уимблдон.

— Теперь ты можешь выращивать дыни здесь, — резонно заметила Эстер, увидевшая, как он грузит фаянсовые горшки в корзину и относит их на повозку. — Нет никакой необходимости везти их в такую даль.

— Я должен посадить их в Уимблдоне! — страстно ответил Джонни. — Так велел он.

— Сад наверняка зарос.

— Да, там все в сорняках, и стекла из окон украли. Но можно понять, какое это было чудное место, можно сказать, это был один из наших лучших садов. Время от времени я натыкаюсь на какой-нибудь особенный цветок, пробивающийся сквозь сорняки. А вдоль маленькой аллеи в одном из дворов растут отцовская виргинская наперстянка и дедовские каштаны.

— Мы ничего не можем поделать, — сказала Эстер. — Мы должны оставить старое позади. Твой отец долгие годы работал в Хэтфилде, но после того, как мы оттуда уехали, он никогда больше туда не возвращался. То же самое и с Нью-холлом. И Отлендс через пару лет останется просто именем из прошлого. А еще через несколько лет никто и не вспомнит, где это было.

— Я знаю, — сказал он. — Я просто сажаю дыни. Я ведь не отрицаю, что сейчас все очень изменилось.

— Ты не изменился, — заметила она.