Земля святого Витта

Перекативши платформу через пешеходный мост, Фавий оказался на Караморовой Стороне, на Бесценной набережной, и мог идти дальше двумя путями, даже тремя: налево на Каменную-Точильную, направо в Скрытопереломный - и всех делов. Другой путь был чуть длинней, но не такой извилистый: Через Сложнопереломный переулок, Открытопереломный (почему-то не переулок, а Канал, но к такому названию за тридцать столетий все как-то привыкли) выйти на Саксонскую. Но ночной воздух был свеж, путь недалек, а Фавий утомлен, и он выбрал третий путь, вдоль набережных, Бесценной, Дремучей - и Саксонской. Он любил родную реку, воздух от нее шел ночной и чистый, ибо давно известно, что "чуден Рифей в любую погоду, когда вольно и плавно..." и так далее, хотя там классик, кажется, название реки проставил неправильное.

Звали его не Фавий, а Флавий, но звук "л" в семье Розенталей не выговаривал никто. В силу же того, что в святцах (в любых притом, кроме глупых) есть оба имени, Флавий-Фавий отзывался на оба. Сейчас его никто не окликал, да и вообще его не окликали почти никогда, ибо работал мастер Розенталь в основном ночью. Днем он сладко отсыпался на верстаке, отключив все телефоны, вечером вставал, телефоны включал, съедал сырой капустный лист (один, не больше) и готов был к ночной починке мебели. Мебелью в Киммерии именовалось что угодно: даже свернутые Варфоломеем Венеру и Конанов кол пришлось ставить на прежние места ему. Ну, а Лабиринт предстояло не только поставить на старое место, но и обезвредить. Фавий ни одного лабиринта в жизни не обезвреживал, он слово-то такое слышал третий раз в жизни, но сегодняшнюю работу считал заведомо легкой.

Он шел, катя свою платформу вдоль набережной, и обеими ноздрями, жмурясь от удовольствия, втягивал сырой запах рифейской воды, дальних бань на Земле Святого Витта, чистых (и не очень) киммерийских тел, бобриных шкур, мокрого лодочного дерева, запах древности, запах языческой святости. В окнах по левую руку не горело ни огня, хотя сибирский обычай закрываться ставнями в Киммерионе соблюдал только палач Илиан, прочие грабителей не опасались, да и сквозняков тоже. Киммерион мирно спал в ожидании полуночного удара колокола на Кроличьем острове. Розенталь однажды чинил там лестницу в часовне Артемия и Уара: не особо трезвый звонарь ударил в колокол слишком сильно, сверзился со стремянки, поломал стремянку и, кажется, ногу (или руку), а также часть ограды Того, Кто Пришел. Чинить - кроме ноги (или руки?) все пришлось Розенталю, стремянка заняла пять минут, ограда - всю ночь до рассвета. Тот, Кто Пришел был похоронен здесь сто тридцать приблизительно лет тому назад, и с тех пор никто не осмелился назвать его близ могилы по имени. Лишь на расстоянии версты-другой от этого места, только шепотом, сознавались киммерийцы в том, что похоронен в этой часовне сам государь Всея Руси Александр Павлович, а если не он, то святой старец Федор Кузьмич, все же иные могилы упомянутых лиц - а их немало во Внешней Руси - фальшивые. Ну, почти все. Может быть, еще только две или три подлинные. Но не больше.

Впрочем, до удара колокола было еще полчаса. За парапетом Фавию слышалось привычное шлепанье хвостами по воде, - многие бобры тоже предпочитали ночной образ жизни. В принципе их вотчиной считался противоположный конец Киммериона, юго-восточный, здесь же был запад, скорей даже северо-запад. На самой набережной не было ни души; издалека Фавий приметил огонек в угловом окне, глядящем сразу на набережную и на Открытопереломный Канал: не иначе как известный всему город господин Чулвин раскладывал очередной пасьянс. Но сегодня Розенталю был наряд не в этот дом, а в следующий - в дом лодочника Астерия Коровина. Надлежало еще и "не вызывать ажиотажа среди населения". Фавий надеялся, что пустая улица хоть как-то соответствует такому требованию. Впрочем, захотят - все равно придерутся. Но едва ли. Кто им по ночам тогда кровати ремонтировать будет?

Удивительно были устроены мозги Фавия: время суток он определял по принципу "светло-темно", а все остальное игнорировал: и день недели, и месяц, и год. По работе ему все это не требовалось. Есть день: это когда спать. Есть ночь: это когда работать. Когда Розенталю кто-то рассказал, что рожден он, Фавий, день в день на десять лет позже императора, Фавий только плечами пожал: ну и что? С этим - к родителям. Это их заслуга. А в газете ни-ни. И огорченный репортер "Вечернего Киммериона" убрался восвояси.

Сейчас - Фавий нутром чуял - ночь. Значит - работа. Где? А вот она, работа. Вот он, - дом Астерия. Дверь была прикрыта и вроде бы заперта. На крыльце сидел огромный, плохо освещенный и, кажется, полупрозрачный человек. "Призрак" - равнодушно подумал Розенталь. "Конан-варвар, что ли? А вроде бы я кол ему на могиле прочно установил..."

Некоторое время призрак и Фавий друг друга рассматривали.

"Умеешь клепсидры чинить?" - услышал в собственной голове Розенталь гулкую мысль Конана.

– Смотря какие, - ответил он вслух.
– Надо посмотреть.

"Она там, внизу. Не надо ее ремонтировать. Обещаешь?"

– Ну?
– привычно ответил Розенталь. Призрак не понял.

"Обещаешь?"

– Ну?

"Обещаешь или нет?" - призрак начинал сердиться.

– Ну, обещаю, - нехотя сказал Розенталь.

Вообще-то такое обещание противоречило принципам фирмы. Но в инструкциях форму общения с призраками как-то упустили. Фавий засомневался: а хорошо ли он установил кол на могиле Конана? Прочно ли? Если прочно, чего тогда работать мешает, с вопросами пристает? И вдруг вспомнил - еще в школе он узнал от соседки по парте формулу на все случаи жизни:

– Слушай, а какое сегодня число?

Формула была могучая: не зря Розанель Чердак, которая Розенталю ее сообщила, теперь вышла в большие меховщицы на Елисеевом Поле. Если К нан и знал ответ, то через миг тот потерял значение: вдалеке на юге гулко ударил Архонтов Шмель. Один раз, как всегда. Призрак неодобрительно глянул на Фавия и исчез. Вход в дом Астерия был свободен.

С реки тянуло зимним ветром; в этом году Рифей не замерз вовсе. Розенталь понял, что до полудня, до времени своего обычного вставания из-под солнечных часов, Конан залег в могилу, под каменный, увешанный жертвенными мочалами кол. Пора было ремонтировать Лабиринт.

Пальцы у Фавия даже по киммерийским меркам были непомерно длинными и тонкими. Мизинцем он воспользовался как отмычкой, засунул в замочную скважину, согнул последний сустав - и дверь открылась. Прямо в прихожей, напротив входа, зияла дверь в погреб, в тот самый Лабиринт - распахнутая настежь. С усилием Фавий втащил в дом платформу с инструментами и запчастями.

– Скажите девушки подружке вашей, - как всегда за работой, тихо запел Фавий, - что я объелся гурьевскою кашей...
– сгрузив с платформы колючую проволоку, он сменил мелодию: - Запах ромашковый! Запах шалфея! Катятся тихие волны Рифея! Сделать, что велено, должен теперь я! Санта Лукерья! Санта Лукерья!..

Песен Фавий знал много, но до конца не помнил ни одной, а чаще вообще помнил только одну-две строки. Притом обладал он приятным лирическим тенором; наверное, его потрясло бы известие, что какая-нибудь провинциальная - Кемеровская, к примеру - филармония за такой голос оторвала бы его вместе со всеми киммерийскими руками и определила высшие возможные ставки и надбавки. Но Фавия вполне устраивала и нынешняя профессия. Сейчас он переоделся в рабочий синий халат и рассовывал по карманам инструменты, необходимые, по его мнению, при ремонте любой мебели, особенно такой древней, как Лабиринт.

– Я спросил у ясеня... Где мой клю-у-учик га-аечный...

Ключ нашелся быстро. Теперь требовались пассатижи. Без них с колючей проволокой не очень поработаешь.

– Пассатижа, пассатижа! Что же ты мне изменяешь?... Я пою не для престижа, впрочем, ты об этом знаешь, вот ты где ты, пассатижа, где же дрель... Опустела без тебя моя артель...

Наконец, основные инструменты под самый разнообразный песенный репертуар были собраны в карманы. Фавий ухнул и вступил в темноту.

– А где мне взять такую гирю!..
– пел он, втягивая колючую проволоку в Лабиринт, - Чтоб жуть брала в сиянье дня! И чтоб никто ее не стырил, поскольку гиря - у меня!