Земля вечной войны

Сверху были хорошо видны и распадок с летовкой, и стена пика Диамир над ним, увенчанная иззубленным ледовым гребнем. Виднелась и долина внизу, широкая, ступенчатая, в серо-голубых кляксах озер, с брошенной на склоны бурой ниткой дороги. Там, между похожим на гитару озерком и дорогой, примостился кишлак, глинобитно-жестяный муравейник. Там стояла машина, грузовик с крытым брезентом кузовом. Солнце сверкало на лобовом стекле.

Солнечный свет тек, будто жидкий свинец. Поверни лицо – невозможно терпеть даже сквозь закрытые веки. Солнце давит на глаза, давит на скулы, на губы. Не просто жжет, а раскаленным прессом вминает внутрь. Юс повязал на голову оторванный от рубахи клок. Но глаза защитить было нечем. Оставалось щуриться, отворачиваться – к тени каменных стен, к исполинским глыбам, оставленным отползавшим ледником. Юс подошел к самому леднику, к грязному ледовому обрывчику, из-под которого мутный, цементного цвета поток вырывался, чтобы тут же спрятаться под мореной.

Над ледником солнце плясало, дрожал пронизанный двойным светом воздух. Холодный. Щипал горло, как ветер равнинного февраля. Кружил голову, заставлял колотиться сердце. Прозрачный, – будто черное до синевы небо над гребнем заледенело и сочилось воздушным льдом вниз, и ото льда в легких пузырилась кровь, выплескивалась, шла носом. Юс, прижимая к лицу ладонь, спустился немного вниз, к уступу и выглаженному бараньему лбу, с которого падал ответвившийся от цементного потока ручей. Лег навзничь на горячий камень, заслонив рукой глаза. Нет, очень горячо. А рядом, под камнем, в тени – пробирает дрожь. Воздух знобкий, редкий. Лучше спуститься чуть ниже, к траве, к редким кустам. Там Юс примостился на кочке у ручья. Напился воды. С востока ветер пригнал редкие облака, и, глядя, как тени их ползут по склонам Диамира, Юс достал взятый в кузне заржавелый нож, поднял плоский, тонкий кусок мягкого, серого известняка и принялся писать. Податливый камень выкрашивался крохотными чешуйками, оставляя за иглой белую борозду. И долина, и облака, и солнце, – это были слова. Они ложились на камень штрихами, и Юс писал не так, как раньше, переливая на плоскость цвета и жизнь, а чертил точные, филигранные знаки, буквы поворотов кистью, углов, резких и слабых нажимов. Он пробовал нацарапать и обычные, книжные, выученные в школе слова, но они казались слишком рыхлыми, неплотными, в них было мало силы и смысла, их нужно было уплотнить, упростить, обусловить, загнать в символ, в простое узнаваемое целое. Иероглиф. Слово «гора» стало тремя штрихами, изобразившими гору. Это было удивительно и ново, и интересно. Повязка сползла с темени, открыв волосы солнцу, а Юс не замечал этого, и не заметил, как подошел к нему Шавер с ручным «калашом» на ремне за спиной.

– Эй, – сказал Шавер весело, а Юс вздрогнул и выронил камень. – Здорово, однако. А это чего?

Река?

– Это долина, – ответил Юс хмуро. – Не дописал я.

– А-а, – потянул Шавер. – А автомат где? Бросил, что ли?

– Какой автомат? – спросил Юс и, сообразив, добавил: – Не брал я автомата.

– Ты что, без автомата удирать вздумал?

– Куда удирать? – спросил Юс. – Туда, на лед? Или туда? Или, может, как козел, с камня на камень.

– Как козел! – Шавер захохотал. – Козел-мозел!

Отсмеявшись, утерся рукавом и крикнул: «Каримжон! » Юс увидел, как на дальнем склоне за ручьем, за кустами из-за камня показалась фигурка.

– О, – сказал Шавер. – А он тебя на мушке держал. Чтоб ты меня не подстрелил. А ты и автомата не взял. А удираешь.

– Я не удираю. Просто… надоело на цепи, вот и все. Я не собака.

– А как не на цепи? А если б ты убил кого? Нам говорили – убьешь. Запросто.

Юс вздохнул:

– Если б вы боялись, что я кого-нибудь убью, не стали б мне показывать, где оружие лежит. А потом рассказывать, что на козлов пойдете охотиться. Верней, на одного козла. Так?

Шавер сказал: «Козла-музла» и засмеялся:

– А Каримжон тебя стрелять хотел. Честное слово. Он такой. Бух, и все. У него и винт с оптикой.

А я говорю: нет, подожди, не стреляй. А вдруг он безоружный. И точно – безоружный. Автомат не взял.

– Разве вы, идя наверх, не проверили, взял я автомат или нет? – спросил Юс. Рисовать ему расхотелось и очень захотелось есть.

– Проверили-заверили, – сказал Шавер, хохотнув. – А вот и он, гляди!

Из-за камней вышел Каримжон. Винтовку он нес бережно, на ремне поперек груди. Скакнул с камня на камень, стряхнул попавшие на носок сапога брызги.

– Дюже хорошо ходить, – сказал Каримжон. – Теперь есть надо. Вниз ходить, есть хорошо.

И они гуськом, – спереди Шавер, за ним Юс, следом, шагах в десяти, Каримжон, – потянулись вниз, к летовке, над которой вились едва заметные дымки. Пекли лепешки к вечеру и, наверное, уже зарезали для Юса козу. При мысли об этом в его желудке громко забурчало.

– Прошло уже три недели, – сказал Рахим. – Это пустышка. Демоны, безумие. Может быть. Пусть. Но какой с него прок? Он слабей мальчишки, он ничего не может и не умеет. У него уже на трех с половиной тысячах идет носом кровь – и это после того, как почти на трех полмесяца камни таскал и жрал. Стадо коз съел. А пудовый камень едва поднимает. Ни верхом не ездит, ни стреляет, ничего вокруг не слышит и не видит. На камнях царапает. Псих. Нам что, его как бомбу во врагов кидать? Довести, выпустить – пусть безумствует. Да и то – кто его к себе подпустит?

– Но вы-то его к себе подпустили, – хаджи Ибрагим усмехнулся.

– Там были… другие обстоятельства.

– Так кто мешает эти обстоятельства создать? Почему-то ты никак не хочешь понять: в наши руки попал не просто человек, то-то и то-то умеющий. Попало оружие. Уникальное. И если мы не сумеем его применить – это наша вина, не оружия. Демон в этом человеке намного больше его самого. Что человеческая оболочка человека может, пока демон дремлет, – не важно. А оболочку эту, вместилище оружия, можно и нужно везти туда, где оно потребуется… Ты чуть не погиб, а все никак не хочешь и не можешь поверить. Понять можно. Словам верить мало, – поверить нужно своим личным нутром. Если нутро твое примет, что в каждом встречном может прятаться чудовище, для которого ты, со всеми твоими умениями убийцы, – как крыса перед тигром, которого ты и распознать-то никак не можешь, – каково тебе будет тогда? Мы и можем оставаться в здравом рассудке, пока не позволяем своему нутру верить в такие вещи. И пока верим в свою способность судить о людях и чудовищах.

Хаджи Ибрагим усмехнулся:

– Во Вьетнаме у меня в группе был шифровальщик. Черт-те знает зачем мне его навязали. Тощий, вялый, болезненный. Шейка куриная, глаза слезятся, рюкзак едва волочет. Радист хороший, технарь, сапер неплохой, но для нас, с нашей-то работой, – обуза. Мы его не брали. Оставляли на вьетнамских базах, под землей. А однажды, когда мы ушли, пришли янки. И принялись чистить тоннели. Мы вернулись через неделю. А он просидел эту неделю под землей, в узкой норе, заваленной трупами. Как он уцелел, один из всех, что он там ел и пил – мы не расспрашивали. Когда он вылез, на нем копошились трупные черви. После он пел сам себе, танцевал. Любил сидеть подле мертвых. Часами сидел. Палец отрежет, ухо. Отрежет кусочек, положит в рот, жует. Все время выбрасывал червей из карманов, даже из совершенно пустых. Говорить почти перестал. Его хотели отправить на север, но потом посмотрели – и не стали отправлять. Когда начиналось дело, он принимался плакать, дрожал, мочился в штаны и полз, как ящерица, выскакивал прямо под пули и стрелял. Когда он начинал плакать, его всего трясло и корчило, будто изнутри, из-под его кожи что-то хочет вырваться наружу. Тогда он мог увернуться от очереди в упор. Пальцем проткнуть череп.

Хаджи Ибрагим замолк, глядя перед собой, шевеля губами – будто повторял про себя чьи-то слова. Рахим подождал. Кашлянув вежливо, спросил: «И как он – выжил? »

– Выжил? – переспросил хаджи. – Ах, да. Он выжил. Даже после той мясорубки на плато – ни царапины. Уцелевших отозвали назад. Когда мы вернулись, его откомандировали на главную. Сообщили, что дали капитана, послушали, как он смеется, и заперли в ангаре, у аэропорта. Там он разделся донага, выдавил одеждой стекло, вылез в окно и подкрался с куском стекла к часовому. Он вырезал его прямую кишку, вымазался его калом, потом сидел подле него на корточках и пел. Когда за ним пришли, он заплакал.

– А потом?

– Не знаю. Наверное, убили. Что еще было с ним сделать? Или отвезли в Союз и убили там – после того, как он еще кого-нибудь убил. Демоны всегда голодны. Знаешь, я, пожалуй, соглашусь с тобой: наше оружие залежалось. Пусть его еще с недельку поводят, покажут, может, и обучат кое-чему. А там – проверим в деле. Мне подумалось: есть как раз подходящий полигон. В Алайской долине.

– Вы имеете в виду Алтана? Или, быть может, Сапар-бия?

– На Сапара я зла не таю. Молодость. Я знал его отца. Да он нам и не помеха. А вот должок Алтану я бы предъявил к выплате прямо сейчас. Кажется мне, самое время. И место. Он привык отсиживаться за хребтом. А мы явимся в самое его логово, в его любимый лагерь. Я думаю, твои люди не откажутся.

– Не откажутся, – угрюмо подтвердил Рахим. – Но Алтан может их узнать.

– Именно. Пусть узнает. И захочет выяснить, что к чему. Позовет нашего туриста – расспросить хорошенько. Он ведь по Ясе судит, наш мудрый Алтан. Чингис и Чагатай в одном лице с высшим педагогическим образованием. Он обязательно примется расспрашивать.

– Да, – сказал Рахим, улыбаясь.

Утром в летовку приехали два уазика, пыльно-зеленых, побитых, невзрачных, пробегавших уже не один год по здешним щебнистым дорогам. Юс доедал утреннюю стопку лепешек с холодным, с вечера оставшимся козлиным мясом, допивал запаренный до горечи чай. Из первого уазика выпрыгнули двое в пятнистых униформах, с толсторылыми черными автоматами наперевес. Навстречу им, подняв руку, поспешил Шавер, и за спиной его уже суетились, шептались, несли кошмы и бидон со свежим айраном. Из второго УАЗа, – Юс махнул рукой приветственно, – выбрался, белозубо оскалившись, Семен, а за ним, – белобородый, в бело-снежной шелковой чалме и халате, светлолицый старик. Тотчас же Шавер припал к земле, уткнулся в нее лбом. Старик кивнул, повел рукой – то ли благословил, то ли разрешил, – Шавер вскочил на ноги, затараторил, показал – идемте, гости, идемте. Из второго УАЗа вышел человек, которого Юс не успел убить. Рахим заметил Юса и улыбнулся.