Земная оболочка

— А больше-то и рассказывать нечего, — сказал он. — Что вы ждете-то? Восемьдесят лет подряд вставал по утрам, работал, ложился спать. Если все это рассказать, восемьдесят лет понадобится, а где мне их взять?

— Ну пожалуйста! Почему ты очутился здесь, на старом месте?

— Потому же, что и вы, — ищу.

— Что ищешь?

— Маму.

Форрест негромко фыркнул — то ли это был смешок, то ли выражение недоумения.

— Если вы правильно сосчитали, ей сейчас, верно, к ста годам. Родила она меня совсем девчонкой. Все говаривала, что я у нее завелся, когда сама она еще незрелая была. Я ее уцелевший первенец. Вот и ищу теперь ее.

— Зачем? — спросил Форрест.

— Хочу повидать еще разок — посмотреть, узнает она меня или нет; посмотреть, выздоровела ли, прояснилась ли умом? Пусть хоть поругает меня немного.

— За что?

— За то, что я как следует для нее не постарался, а ведь мог бы.

— Каким это образом? — спросил Форрест.

— Мог бы остаться с ней, смотреть за ней, разговаривать, отвечать, если что спросит. А я думал, все равно толку не будет.

Форрест спросил:

— Ты когда-нибудь для кого-нибудь старался?

— Я? — быстро переспросил он и дважды ударил себя ладонью в грудь — два глухих отрывистых удара. Потом подумал и сказал: — А кто вы, собственно, такой? Ничему не верите, только и знаете, что спрашивать — отчего да почему? Я вам рассказываю, что было, что сам помню, что ищу. Хотите слушать — слушайте. Другого от меня не дождетесь.

Форрест помолчал, потом сказал:

— Прошу прощенья.

— А я не прошу. И кто вы такой, в самом деле?

Форрест снова повторил свое имя, возраст, адрес, место работы.

— И вы убили свою жену?

— Убил ее чувство к себе.

— А сама-то она жива?

Форрест кивнул в темноте.

— И вы за ней гоняетесь?

Ответ выпрыгнул откуда-то из темноты, где ждал своего часа или — может быть — только что зародился. Ему было совсем не тяжело произнести его в этой тьме, обращаясь к старому вонючему безумцу, который все равно не мог использовать против него это сообщение или как-то обидеть его.

— Нет, не гоняюсь, — сказал он. — Я иду домой.

Банки сказал:

— А я дома. И хочу спать. Может, переночуете у меня, если не побрезгуете? — Он подождал, потом, подхихикивая, отвесил поясной поклон в сторону Форреста и вошел в темный дом.

6

По фасаду было две комнаты — прежние гостиные. Когда Форрест последовал за Банки в дом, оказалось, что тот поджидает его в коридоре; Форрест нашарил в кромешной тьме его протянутую руку. При прикосновении старая сухая кожа зашуршала — как кожа гремучей змеи, дракона, отшельника; как кожа всех негров, к которым он в своей жизни прикасался, начиная с добродушных своенравных кухарок, работавших когда-то у них в доме (языкастых и заботливых). Руки, однако, он не отдернул. Банки сказал:

— Ну, пошли!

Форрест кивнул, хотя никто этого кивка разглядеть не смог бы, и почувствовал, что его ведут куда-то вправо, а потом в дверь и на середину комнаты. Он осторожно шагал, пока не споткнулся обо что-то мягкое.

— Вот вам постель, — сказал Банки и вышел.

Форрест присел на корточки и потрогал. Подстилка из небрежно сложенных старых ковров или драпировок. «Клоповник, наверное», — подумал он, впрочем, довольно равнодушно. И снова неподъемный груз, тяжелее, чем усталость, навалился на него, словно норовя вдавить в землю. Груз такой непосильный, что Форрест даже не пытался определить его, назвать, понять его происхождение. Он расшнуровал высокие ботинки, лег и провалился в сон. Никаких страхов. Безоговорочная сдача.

После нескольких часов безмятежного сна с мимолетными сновидениями ему приснилось вот что: много дней брел он знакомыми местами в южной части штата Виргиния (сосновые леса, холмистые пастбища, и все это — и деревья, и воздух — гудело, как гигантский колокол, от звона миллионов цикад), наконец, усталый, но спокойный, он пришел в небольшой городок, в какой-то пансион. Расписался в книге, предложенной ему стоявшей у дверей дамой (дом принадлежал ей — небольшой, но прохладный; она была вдова, лет сорока с небольшим, красивая, любезная, с обворожительной, непринужденной грацией добывающая трудный хлеб для своих детей, себя, прислуги: двери ее дома были широко открыты для всех и каждого — все это он отчетливо осознал во сне). Она провела его в комнату в задней половине дома, куда почти не долетал уличный шум. Показав ему шкаф и умывальник, она повернулась было идти, но остановилась и сказала: «Вот ваша кровать». В комнате стояли две железные кровати, большая и маленькая; она указала на маленькую. Он не стал задавать вопросов, просто поставил на пол саквояж (который к тому времени оказался обмотанным веревкой, как тюк), но она улыбнулась и сказала: «Вы уплатили за комнату для двоих. Теперь придется ждать второго». И с этими словами повернулась и вышла, и он не видел ее — да, собственно, никого не видел до самого вечера, когда до него донесся издалека гонг, сзывавший к ужину; тогда он умылся и пошел. Он уже съел все, что было на тарелке, — бифштекс, подливку, кукурузу, фасоль, помидоры, — когда в дверях столовой появилась хозяйка, сосредоточенная, как сивилла, и стала вглядываться в лица ужинающих. Форрест сразу понял, что высматривает она его — в полутемном холле позади нее кто-то стоял, — но ничего не сказал. Молодой человек, сидевший по правую руку, спросил Форреста о цели его путешествия. Повернув лицо к хозяйке, он в то же время обдумывал ответ на этот вопрос, чтобы потом не забыть. И только он раскрыл рот, как заговорила дама, однако не обращаясь к нему. Она повернулась к человеку, стоявшему позади нее, и сказала отчетливо:

— Мейфилд, садитесь рядом с Мейфилдом.

Вперед неторопливо шагнул старик в чистых белых локонах до плеч, в одежде странника (точнее, бродяги). Шел он, не подымая глаз от пола, от своих шаркающих ног; шел осторожно, потому что был стар и устал. Форрест хотел было встать и помочь старику, но тут молодой человек справа снова спросил его о цели столь длинного путешествия, так что Форрест повернулся к нему и сказал: «Ради здоровья, исключительно ради здоровья», — а за это время старик успел опуститься на стул рядом с ним. Не произнеся ни звука. Он шумно дышал, изнуренный последним этапом долгого пути; сел же без слова приветствия, без взгляда, без улыбки. Опустив голову, старик смотрел в свою пустую тарелку и, когда Форрест передал ему блюдо с остывшей едой, молча, не подымая глаз, положил себе бифштекс и гарнир. Молодой человек справа спросил Форреста о его здоровье: «На вид никогда не скажешь, что вы больны…», но Форрест, не таясь, смотрел на старика, сознавая в то же время, хоть и не мог, не имел возможности проверить, что дама все еще стоит в дверях и тоже смотрит. Смотрела она на двоих — на Форреста и на старика — по-прежнему сосредоточенная, но не потому, что пыталась разгадать что-то, а из страха, что чего-то не произойдет. Произошло! Тут же! Старик взял печенье, разломал его пополам. Оказалось, что он отец Форреста. Форрест понял это. Безошибочно! Вне всякого сомнения! Он почувствовал, что дама тоже улыбается. Форрест выговорил имя: «Робинсон! Отец!» Старик не спеша ел печенье, по-прежнему не подымая глаз от тарелки. Он не производил впечатления голодного. Просто знал, что его привели туда, где положено есть. Однако, прожевав кусочек и проглотив, он повернулся и вопросительно посмотрел на Форреста глазами, запомнившимися с того самого утра, с одной только убийственной разницей, — взгляд этих глаз уже не был просящим или ищущим, просто вежливым. Он, казалось, не знал, что сказать сидящему рядом улыбающемуся незнакомцу. Теперь ждал чего-то один лишь Форрест. Все остальные ели рулет со смородиновым вареньем (стоял июль), дама исчезла. Старик — конечно же, это был Робинсон Мейфилд, отец, которого Форрест не видел вот уже двадцать восемь лет и к которому рвался теперь всей душой, — старик улыбнулся и сказал, взвешивая каждое слово: «Извините! Очень может быть. Вполне допускаю, что вы правы. Я слишком устал, чтобы ответить. Слишком устал, слишком далек». Форрест не задумался, от чего он далек, не задумался, почему так страстно хочется ему сегодня же услышать собственное имя, произнесенное этим старческим голосом. Он сказал: «Хорошо, не будем», — и повернулся к тарелке с подернутой застывшим жиром едой.

Пока Форрест спал и видел сон, в тот самый момент, когда до него донесся звук гонга, сзывающего к ужину, черный Банки вошел в темную комнату и остановился. Приведя сюда Форреста, он сходил на кухню, отнес туда сковородку, затем на галерею, где вымыл ноги, затем вернулся в комнату напротив той, где спал Форрест. Посидел в кресле, пытаясь уснуть (он уже давно не спал лежа — боялся смерти); из этого, однако, ничего не вышло, только мысли нахлынули: воспоминания, лица, которые он надеялся увидеть в раю (в существование рая он верил безоговорочно, хотя смерть страшила его). Тогда он пересек коридор и остановился, прислушиваясь к звукам, по которым можно было бы определить местонахождение Форреста, более того, его натуру, к потайным сигналам доброты или жестокости, которые всю свою жизнь умел различать — в темноте и при свете дня, вблизи и на расстоянии.

Он стоял и слушал, пока не кончился сон. Ему показалось, что дыхание вдруг участилось, потом послышались два глухих удара, как будто стукнули кулаком по полу, но возраст притупил повышенную чувствительность его органа познания (тончайшая пленка на ладонях, в ноздрях, на глазном яблоке, воспринимающая — или, по крайней мере, воспринимавшая в течение восьми десятилетий — все срочные сигналы, заранее предупреждавшая об опасности или — реже — подтверждавшая, что путь свободен, что впереди ничто не угрожает, что эта дорога ведет к удовольствиям и отдыху), а потом в комнате снова воцарилась тишина.

И вот Банки тихонько двинулся вперед; он вошел в комнату, осторожно шаря ногой, чтобы не наткнуться на спящего человека — неприкаянного человека, которого неведомо куда несла жизнь. Кое-что Банки понял, а внутреннее чутье досказало ему остальное; почувствовав, что правая ступня вплотную приблизилась к спящему, он приостановился и задумался. Белый человек, лежавший в темноте у его ног, досягаемый для всех его органов осязания, для всех орудий злодейства, снова притих, не слышно было ни звука. Банки не спеша сунул руку в карман штанов и, уже не колеблясь, достал свой нож. Беззвучно открыл его и одним движением, гибкий и бесшумный, как змея, — ни один сустав не хрустнул, — опустился на колени.