Земная оболочка

— Сколько?

— Два доллара.

— Исключено. — Он улыбнулся, впервые за много часов, впервые после получения аттестата.

— Ну что ж, — сказала Флора. Ее рука продолжала двигаться, как заведенная. Она сделала шаг вперед и очутилась вплотную к кровати; затем присела на край, не дотрагиваясь до него. — Ладно, давай без денег. Как? Все равно не можешь?

Роб думал, что нет, но с медленным и плавным течением времени оказалось, что смог, и даже очень неплохо.

4

Ева не ложилась и ожидании его; она сидела в кресле в столовой и дремала. Когда он тихонько прошел через кухню, она открыла глаза и огляделась в бледном свете утренней зари, выжидая, чтобы шаги приблизились к двери. Тогда она окликнула: — Роб!

— Ты ничего? — спросил он.

— Присядь-ка на минутку. — Она говорила шепотом, но внятно.

— Что случилось? — спросил он. Она сидела спиной к нему, повернув вполоборота голову; он не двинулся с места.

— Со мной ровно ничего. А как ты? — спросила она.

— Я грязный, — ответил Роб, — и немного пьяный, ну и все прочее, но, в общем, все прекрасно… боюсь, развозить начинает.

— Подожди минутку, — сказала Ева. — Посиди со мной, пожалуйста. (Теперь, когда семья их уменьшилась, они оборудовали в столовой небольшой закуток под гостиную.)

— Слушаюсь, — ответил он и окинул быстрым взглядом свою одежду — ничего, сойдет, только помялась, слегка пропотела, припудрена рыжей пылью. Он направился к креслу, стоявшему напротив матери, и, усевшись, посмотрел ей прямо в лицо.

Она спокойно выдержала его взгляд. Выглядела она превосходно, глаза ничуть не озабоченные — только сонные немного. Ее отец пережил еще один из своих приступов.

Несмотря на бурно проведенную ночь, после которой он чувствовал себя с непривычки отвратительно, Роб ощутил, что вся скопившаяся в его сердце любовь, которую он мечтал преподнести ей, всколыхнулась с новой силой. Может, он в конце концов скажет о ней матери? Может, она этого дожидается? Он прошептал: — Доброе утро! — собираясь сразу после этого вручить ей свой щедрый дар — если она захочет или согласится принять его.

Ева молча наблюдала за ним.

Роб решил, что она неторопливо оценивает его приношение, соображает, стоит ли принять его или лучше вернуть, а она на самом дело сосредоточенно думала, как бы сказать ему правду, истинную правду, которая теперь уже не повредит этому заброшенному ею мальчику (успевшему стать юношей без ее участия) и не настроит его — вполне справедливо — против нее.

— Так вот, — сказала она, — я люблю тебя.

Это его ошарашило — последнее, что он рассчитывал услышать, — кроме того, теперь было как-то нелепо соваться со своим скромным приношением. Все же он улыбнулся и сказал: — Спасибо!

Она слегка наклонила голову: — Это для тебя не новость?

Роб уставился ей в лицо. Тридцать четыре года (возраст его отца — хотя он и не знал еще этого, — когда тот влюбился в нее); все в ней, казалось, утончилось: волосы, черты лица, фигура, чистая кожа, глубже стали печальные глаза такой она не была прежде никогда; красота, превращенная временем и воздержанием в очаровательную, самодовлеющую никчемность. Я принадлежу себе и тем счастлива. Но все, что видел Роб, все, что представлялось его взору, была прелестная женщина — маяк, к которому, насколько он мог припомнить, неизменно устремлялись все его желания.

— Не отвечай! — сказала она, — еще успеешь. — Засунула руку под лежавшую на кресле подушку, достала конверт и протянула ему. — Желаю тебе счастья! — Она хотела, чтобы он подошел к ней и взял конверт.

Он взял без улыбки — что это? деньги? носовой платок? — вернулся на свое место и посмотрел — письмо. Старое письмо, без марки, адресованное «Еве», незапечатанное, но бережно хранимое долгие годы. — Что это? — спросил он.

— Письмо твоего отца, написанное мне через несколько дней после твоего рождения.

— Зачем?

— Затем, что пора. Это все, что я имею от него, и я хочу, чтобы оно было у тебя.

— Но зачем? Скажи, пожалуйста, — попросил он.

Ответ у нее был готов. — Я много думала все последнее время и поняла, что совершила два серьезных проступка: нанесла удар своей беззащитной матери и разлучила тебя с Форрестом, тогда как он был тебе нужен.

Он все-таки сказал то, что хотел — по-прежнему полушепотом: — Ты одна была мне нужна.

Ева рассмеялась. — Ну, я-то была при тебе все семнадцать лет, за вычетом твоих немногих и коротеньких экскурсий с товарищами.

Роб понял, что она и не думает кривить душой. Возражать ей было трудно, да и что уж теперь. Он снова взглянул на письмо — никаких чувств оно в нем не вызвало, хотя он был бы рад, если бы кроль вдруг ударила ему в голову. Не подымая глаз, он спросил: — Сейчас прочесть?

— Нет, но в скором времени, — ответила она, — после того, как поспишь и поешь.

— Слушаюсь, — сказал Роб. — А сейчас я пойду посплю. — Он осторожно встряхнул письмо. — Если оно пропадало столько лет, то может подождать еще, пока я вздремну.

— В таком случае спокойной ночи! — сказала она.

— А ты так и не ложилась?

— Не беспокойся, — ответила она, — я вполне выспалась. Теперь подожду, пока Сильви приготовит папе завтрак.

— Он ничего?

Она кивнула: — Спит. И Рина спит, слава тебе господи. Смотри не шуми у них под дверями.

— Хорошо, — сказал он. — Я пройду совсем тихонько, пусть думают, что меня уже здесь нет.

Если Ева и услышала его, то не подала вида. Из-за спинки кресла чуть виднелась ее макушка, каштановые, отливавшие в утреннем освещении золотом волосы были красивы, как всегда; он подумал, что именно такими помнил их всю жизнь, буквально с первых дней жизни.

5

Дверь в спальню деда была приоткрыта (никто, кроме Рины, не запирал дверей на ночь), и Роб, как обещал, ступал совсем неслышно.

Но дед окликнул: — Родная!

— Это Роб, дедушка, — сказал он.

Молчание. — А-а! — и потом: — А где Ева?

— Она в столовой, дремлет.

— А-а! — выжидательное молчание.

Роб сделал два шага вверх по лестнице.

— Робинсон?

— Да, дедушка.

— Будь добр, зайди ко мне. — Голос звучал сдавленно.