Земная оболочка

— Слушаюсь! — сказал Роб. — Ты к Папа идешь?

— Посмотрю, не могу ли и я чем-нибудь помочь ему! Вот так-то. — Он снова привычным способом выразил удовольствие и пошел к дому; Роб проводил его взглядом, затем нагнулся и принялся подбирать осколки, пробормотав под нос, но вполне внятно: — Помочь поскорее убраться на тот свет.

10

Где-то под Файетвиллом.

22 мая 1921 г.

Милая мама!

Надеюсь, что ты здорова и счастлива. Из этого письма ты поймешь, что я жив и здравствую, несмотря на комаров (один как раз нагло сидит у меня на лбу и чувствует себя как дома). Не скажу, чтобы я был счастлив. Кстати — ты выпихнула меня в эту экспедицию или у меня хватило глупости поехать сюда по доброй воле? Так или иначе я приехал и — если выживу — пробуду здесь всю неделю, как обещано; боюсь только, что ты не узнаешь меня по возвращении — меня или раздует от комариных укусов до полной неузнаваемости, или же я подцеплю лихорадку и от меня ничего не останется. Припаси микстуру от простуды.

Но хватит, успокойся. Я правда чувствую себя недурно, только недосчитываюсь нескольких фунтов; должен рассказать тебе, однако, жуткую историю. Мы добрались сюда, в общем, в целости и сохранности, хотя поездка заняла у нас больше шести часов, и доехали мы до места уже в полной темноте — мотор у нашей машины то и дело перегревался; девчонки выглядели так, будто их только что вынули из духовки; дважды у нас лопалась шина, и в довершение мы налетели на свинью. Правда, свинья пострадала больше, чем форд. Наезжала ты когда-нибудь на свинью? Ощущение такое, будто врезался в кирпичную стену полметровой толщины. Мы остановились (!) и обследовали взаимные повреждения, — свинья, лежа на дороге, испускала последний дух, и вдруг Кристина подняла глаза и сказала: «Вот оно!» «Оно» оказалось владельцем свиньи, чуточку (но совсем чуточку) худее ее, в комбинезоне прямо на голое тело и с ножиком. О рубашке и шляпе говорить не приходится. На расстоянии нож выглядел очень длинным — наверное, сантиметров двадцать; вблизи он оказался еще длиннее, и Кристина, Фанни, Найлс и я… и Мин, Мамми, Тео и Коли за нами — они еще не вышли из своей машины — решили, что Час пробил! Час забоя! Для свиньи он и правда пробил, что тут говорить. Владелец, не сказав ни слова, подошел прямо к поверженной и одним махом перерезал ей горло, а потом выпрямился, посмотрел на Кристину и сказал: «Покорно благодарю! У меня с самой мамашиной смерти руки чесались ее убить. Была мамашина любимица и подлости необычайной, просто змея подколодная». Вот что получилось, а мы-то думали, что в лучшем случае нам придется заплатить за нее, а в худшем драться с осатаневшим вооруженным свиноводом. Он предложил нам свинины! Сказал: «Когда будете возвращаться домой на будущей неделе, заезжайте ко мне. Я к тому времени засолю ее и сберегу для вас седло». Так что будь готова и к этому.

Потом мы прикатили в Файетвилл. Кристинин дядя угостил нас холодным ужином, и тут выяснилось, что нам придется ехать еще с часок до его рыбных угодий, в сторону Кейп-Фира, что мы и проделали, тащась все время в хвосте машины, в которой сидел он сам со своим поваром.

Вот где кроется главная загвоздка всего нашего предприятия. Дядя Пеп холостяк. Это-то мы знали, не знали мы только, что он не нанимает женщин ни под каким видом — ни для кухни, ни для уборки, ни для чего. Поэтому девчонки, оказавшись совершенно без надзора, радуются, а мальчишки давятся от паутины и пыли — ты бы посмотрела, на каких простынях мы спим — ну и, конечно, от еды. Еды, приготовленной старым Тампом. Он дико хвастается своими произведениями и начинает готовить их с четырех утра — чудесную, по его словам, зубатку, воздушные кукурузные хлебцы, воздушные блинчики. Воздушные! Чтоб я так жил! Мне все время кажется, что под их тяжестью домик скоро уйдет в землю. Когда-нибудь это и случится, поскольку стоит он на болоте.

Но серьезно, мне очень хорошо, я в восторге и от реки, и почти от всех присутствующих, и от массажа дяди Пепа. Он ко всему еще и массажист и охотно месит всех и каждого. Девчонки в синяках; у меня все тело болит. Дядя Пеп большую часть времени живет один, так что мы его понимаем и все сносим — к тому же это хорошая закалка.

Я много брожу в одиночестве или ужу рыбу вместе с Тампом, который, выйдя из дома, сразу умолкает; таким образом, у меня есть много времени, чтобы подумать о своем будущем, вспоминая проповеди, которые неустанно читает мне тетя Рина. И вот что я надумал. Когда наш пикник закончится, я вернусь домой и пойду служить на товарную станцию к дяде Кеннерли. Кто знает, может, я еще стану владельцем железной дороги — каждая лестница имеет первую ступеньку, — во всяком случае, я смогу жить дома и помогать тебе во всем. Ты, наверное, помнишь, что я давно подумывал о том, чтобы уехать — хотя бы ненадолго — и попытать свои силы где угодно, только не дома. Догадываешься ты, как мне кажется, и о том, что задумал я это в надежде вынудить тебя попросить меня остаться. Сначала было похоже, что надежд у меня нет никаких. Но твой подарок после выпускного вечера все в корне изменил.

Поэтому, мамочка, заверяю тебя, что бы ни таили для нас с тобой грядущие месяцы и годы, какими бы неприятностями и потерями они ни грозили, Роб будет рядом с тобой и приложит все силы, чтобы помочь тебе.

Может быть, не в пример прошлому, от меня будет кое-какой прок. С годами я докажу, что люблю тебя и могу скрасить тебе жизнь.

Спасибо тебе за то, что ты меня попросила.

Твой сын,

Роб.

Поцелуй от меня всех.

Апрель 1925 года

1

13 апреля 1925 г.

Дорогой Роб!

С твоего отъезда прошел месяц — месяц, который я дала себе на размышления. Как тебе известно, я не слишком шустра, потому мне и понадобилось столько времени, чтобы разобраться во всем, что ты выложил мне, прежде чем уйти из дому. Все же этот месяц я потратила не зря и, кажется, смогу теперь дать ответы на некоторые из твоих вопросов. Гораздо больше времени понадобится, чтобы забыть и твои вопросы, и мои ответы, отвратительный тон нашего разговора и — самое главное в моем случае — забыть потрясение, которое я испытала, придя утром поздравить тебя с совершеннолетием и обнаружив, что ты собираешься уезжать, даже не поставив меня заранее в известность. Люди, случается, покидают дом, вольно или невольно; как ты, несомненно, знаешь, в этом отношении и я не без греха, но именно то, что я сознаю свою вину, дает мне право сказать тебе нечто для тебя едва ли приятное: нельзя бросать человека, любящего тебя и верящего тебе, — это не простится ни в этой жизни, ни в будущей. (Я и сама была однажды брошена — притом родной матерью — и хотя предпочитаю верить, что ты не лгал, говоря, что зашел бы попрощаться со мной, все же не могу не сказать: твое счастье, что я нашла тебя в то утро, поговорила с тобой и, следовательно, уберегла тебя от соблазна исчезнуть из дома незаметно — на тебе не будет висеть долг, который тебе за всю жизнь не выплатить, а мне не простить.)

Но хватит об этом. Я не собираюсь укорять тебя и, думаю, что, прочитав мои ответы, ты тоже отнесешься ко мне снисходительней. В них ты найдешь объяснение всему — надеюсь, правдивое.

Относительно того, что я не люблю тебя. Мне кажется, люблю. Твое присутствие всегда доставляло мне удовольствие, я ценила его, и многие приятные воспоминания мои связаны именно с тобой — например, когда ты поднял глаза от книги с рассказами о море, подаренной тебе Риной (тебе тогда было четыре года), и поведал мне свой план подружиться с акулой (ты в то время был увлечен акулами — рисовал их с человечками в пасти): «Сперва ее надо поймать. Только не надо готовить из нее обеда». Или тот случай, когда ты спрятал мои багажные ремни, в надежде удержать меня от поездки в Ричмонд. Однако — и ты достаточно взрослый, чтобы знать это, — есть и темные пятна, которые не берет никакой отбеливатель. Взять хотя бы тот простой факт, что твое рождение чуть не стоило мне жизни. Несмотря на то что я положила много сил и сумела создать себе новую жизнь, понесенный мной при этом моральный и физический урон так и не был компенсирован. Меня подкосило твое рождение. Ну и потом, ты все-таки очень похож на своего отца. Но, повторяю, я всегда гордилась тобой, любила тебя, и все эти годы твое присутствие приносило мне много радости. Если же я уделяла тебе меньше времени, чем уделяют своим детям некоторые другие матери, то ты не должен забывать, что у меня были другие обязанности — я говорю о своем отце, горюющем и больном, о страданиях, которые я причинила ему. Кроме того, о тебе было кому позаботиться: твоя тетка, Мэг, Сильви, плясавшие вокруг тебя, — да весь дом. Сказать, что тебя здесь никто — и я в том числе — не любил, это лишь доказать, что ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое любовь, что она дает и что требует взамен. Никогда больше не повторяй этого.

Относительно того, что я отгородила тебя от твоего отца и его родных. Это действительно так. Согласна. Для этого у меня были две причины: во-первых, я считала, что виновата перед тобой уже тем, что дала тебе жизнь, зная заранее свои возможности, и не хотела еще больше осложнять ее. На своем опыте я убедилась, что Кендалы не умеют справляться с житейскими невзгодами — обычно мы просто бежим от них. Таковы же были Уотсоны, семья моей матери, таковы же — в чем я совершенно убеждена — и Мейфилды, все, за исключением сестры твоего отца Хэтти. Зачем же было мне толкать тебя навстречу осложнениям, зная, что ты постараешься увильнуть и тем самым усугубить их? Во-вторых, твой отец с рождества 1904 года ни разу не справлялся о тебе. Я не получила от него ни единого слова, ни единого цента.

Относительно того, что я держала тебя в неведении насчет половины твоего семейства. И это правда. И, повторяю, поступила я так исключительно потому, что считала это лучшим для нас обоих. Мне никогда не случалось видеть, чтобы копание в прошлом принесло кому-то пользу. Напротив. Я была свидетельницей тому, как оно погубило мою мать и парализовало, подобно удару, твоего отца, хотя он был молод, силен и ему было что терять — а именно тебя и меня. Я всегда норовлю жить сегодняшним днем, ну, скажем, завтрашним, а меня всю жизнь окружают люди, живущие прошлым, которое умерло и больше никогда не воскреснет; я среди них задыхаюсь. Хоть ты-то не делай этого. И тут я подхожу к самому болезненному для меня вопросу: я нуждаюсь в твоих заботах и не отпускаю тебя потому, что вижу в тебе свою единственную опору в будущем.

Честно говорю тебе, это не так. И опять-таки по двум причинам; содержит меня (и это тебе прекрасно известно) Папа; он позаботился обо всем и передал ведение всех своих дел Кеннерли и мне. Когда он уйдет от нас, я останусь обеспеченной — не то чтобы богатой, но жизнь моя, по всей вероятности, не изменится. Но даже если бы он не подумал об этом и я осталась бы ни с чем, я и то прожила бы. У меня достаточно сил, чтобы работать, я могла бы преподавать в школе, ходить за больными, шить на заказ, рисовать цветы, печь, мыть полы — а в случае крайней необходимости — собирать хлопок, пропалывать кукурузу. Если я и горда, то никак не барской гордостью. Я умею бороться и даже иногда побеждать. Ты свидетель тому, один из главных.