Земная оболочка

Ты, однако, этим недугом страдаешь, мне серьезно так кажется — и в первую очередь по отношению ко мне; а тут еще я узнала от Рины, что ты писал ей о существовании некой девицы, пытающейся последнее время всячески скрасить тебе жизнь, и что ты подумываешь, не влезть ли тебе в хомут. Подумай над этим очень и очень — настоятельно прошу тебя. Судьба щедро одарила тебя. Я отчетливо вижу все твои преимущества: молодой, не обремененный ответственностью ни за кого из родителей (и на будущее от этого более или менее застрахованный — я тебе говорила, что меня можно не опасаться), с располагающим лицом и манерами (как раз то, что так неотразимо действует на окружающих и за что они готовы воздать сторицей), с умом быстрым и ясным (если только ты не разбазаришь его), с телом, которое может утешить себя собственными средствами — по-настоящему ты сумеешь оценить это, лишь когда поставишь его в зависимость от чужих потребностей. Прости меня, но я немного знаю то, о чем говорю.

Я вовсе не прошу тебя замкнуться в себе и сидеть на своих богатствах, как собака на сене, просто мне хочется, чтобы ты как следует подумал о двух вещах — о своей наследственности (с моей стороны и со стороны отца; с каждым днем я все тверже убеждаюсь, что человеку не уйти от своей судьбы, а предрешается она его семьей) и о долгих годах, простирающихся перед тобой при тех крупицах свободы, которыми ты владеешь. Хочу сказать тебе также, что дом твой здесь. Я не представляю, что он может быть где-то еще.

Итак, наживи крючок и закинь удочку, может, и клюнет на него твое счастье. Я не против. Только убедись сперва, что закинул ты ее в реку, а не в облака и что попалось тебе что-то действительно стоящее.

У нас все хорошо, радуемся чудесной погоде, яркие солнечные — но терпимо жаркие — дни и короткие прохладные ночи. Папа проводит много времени на воздухе, как Рина, наверное, уже сообщила тебе, и с удовольствием болтает с прохожими, если они останавливаются поговорить с ним. Несколько дней тому назад я оставила его на минутку (обычно я сижу с ним и занимаюсь штопкой; загорела, как деревенская баба, в которую, возможно, скоро превращусь) и, вернувшись, застала его за светской беседой с Мин Таррингтон. Она закончила колледж и приехала домой. Думает провести здесь лето, а затем уедет в деревню под Роли — устроилась там в школу преподавательницей. Дай-то ей бог! По-моему, она еще недостаточно окрепла духом для самостоятельной жизни, где уж ей управляться с детьми. С другой стороны, за ней до самого Адама сплошной стеной стоят Таррингтоны и Спенсеры (несокрушимые, как гранит), может, все-таки скажется кровь? Она похорошела — милое личико, глаза стали спокойнее. Конечно, надеялась увидеть тебя. Я это сразу же поняла и, чтобы избавить ее от обидной необходимости расспрашивать, сама рассказала, что ты устроился простым рабочим, хорошо зарабатываешь. Однако свои планы насчет приезда сюда пока держишь при себе. Она сказала: «Вот и хорошо, вот и хорошо!» — хотя я видела, что перспектива летних каникул здесь для не несколько омрачилась, но тут встрял папа, который сказал: «Дурак, дурак!» Так и сказал. Ни я, ни Мин не спросили: «К то?» Я дала ей твой адрес. Сама они никогда не попросила бы.

Никто так не жаждет увидеть тебя, как я. Но это ни в какой степени не перечеркивает того, что я только что написала тебе относительно самостоятельной жизни. Беда моя в том, что я всегда говорю то, что действительно думаю — а мне ведь приходится столько говорить, то одному, то другому. Отсюда, по-видимому, следует: мне нельзя верить. Но я-то знаю, что можно. Верь же мне и пиши обо всем.

Целую,

мама.

* * *

15 августа 1925 г.

Дорогая Элис!

Твои милые благодарственные письма пришли в начале недели. Пусть мама и папа сами тебе ответят (мама уж, во всяком случае, за папу поручиться труднее); я же могу сказать только — до чего же избиты эти слова! — спасибо тебе, дорогая! Мне так хорошо было в твоем милом обществе — оно уже само по себе лекарство (ты — единственное существо женского пола, к которому я действительно питаю любовь, не говоря уж о доверии — единственная из всех моих знакомых, кто его заслуживает), но главным образом я благодарю тебя за понимание, с которым ты отнеслась к Робу — такому, каким вижу его я. Самое главное в отношениях с друзьями — это, во всяком случае, касается моих немногих друзей — надо полюбить их друзей, а не приходить к заключению, что только дура или сумасшедшая могла влюбиться в такого мошенника или идиота. Мало того, жить без него не может.

Жить друг без друга не можем мы оба. Мне кажется, что теперь я могу без опасения сказать это. Несмотря на то что Робу ты понравилась и он устраивал для нас пикники, я видела, что все то время, что ты гостила у нас, он был чем-то подавлен, а последние несколько дней — как ты, наверное, заметила — и вообще пропадал где-то. Ну и, конечно, сразу после твоего отъезда я спросила его о причине, и он ответил, улыбаясь во весь рот — как всегда, когда говорит о чем-то серьезном: «Знаю, что я не прав, но, по-моему, я единственный человек на земле, который может одновременно любить двух, а то и больше людей. Все же остальные, кто на это претендует, — обманщики, и мне просто невыносимо наблюдать за ними». Я подумала и сказала: «Нет, вы совершенно правы. Элис — моя подруга, первая в жизни, но Элис первая узнала бы, что я покину ее ради вас, если вы скажете слово». Он долго молчал — на веранде было темно, мама тут же, в десяти шагах от нас, за раскрытым окном Делла убирает со стола после ужина — наконец спросил: «А какое слово?» Я ответила: «Это уж ваша задача — найти его. Я-то сразу пойму, кар только его услышу». Он кивнул. «Ладно, дайте мне время, я пошарю вокруг. Может, вы его еще и услышите». Я сказала: «Только, пожалуйста, поторопитесь». Он ответил: «Будьте уверены. Я готов, как и вы», «К чему готовы?» — спросила я, и он ответил: «А это зависит от того, какое слово я найду». Я помолчала и повторила: «Поторопитесь». Он спросил: «А почему такая спешка?» Тогда я засмеялась и сказала: «Время у нас ограниченное. Может, меня надолго не хватит». Он сказал: «Вас еще на девяносто лет хватит». «Этого мне мало». Он посидел со мной еще несколько минут, было так тихо и уютно — затем встал, сказал шепотом, что хочет прогуляться, и ушел. Я, конечно, ушла бы с ним на край света, но мама по-прежнему несла караульную службу в ближайших окрестностях, а мне не полагается дышать полной грудью по вечерам, поэтому я не двинулась с места и с тех пор почти не видела его — он занят с утра и до глубокой ночи.

Но вчера поздно вечером он постучался ко мне в комнату. Я была на девять десятых одета и расчесывала щеткой волосы. Пошла, как была, босиком, чтобы не нашуметь, и отворила дверь, даже не будучи полностью уверена, что это он. Пьяных я видела всего два-три раза в жизни (папа изгоняет их незамедлительно), но, по-моему, он был пьян — весь липкий от пота, лицо расслабленное, взгляд блуждающий. Стоял он на ногах, однако, твердо и руки держал по швам. Я сказала: «Добрый вечер!» Он ответил: «Нет, не добрый». — «Простите?» — переспросила я, но он сказал: «Замнем. Ответьте мне только на один вопрос — вы что, все еще ждете?» Я сказала, что да, жду — многого, главным образом вечного покоя. Мне показалось, что он хочет ударить меня. До сих пор так думаю. И я быстро сказала: «Не надо, пожалуйста. Скажите лучше, что вы имели в виду?» Он сказал: «Я имел в виду слово, которое приведет вас ко мне». — «Но, господи боже мой, я же уже пришла!» — сказала я. Он возразил: «Нет, вы не пришли. Но подождите до понедельника. Может, тогда я буду знать нужное слово». Я говорила шепотом, он нет; я боялась, что в любой момент может появиться папа, поэтому не рискнула задать ему вопрос — почему именно в понедельник, и только спросила: «Роб, вам не плохо?» Он ответил: «С чего бы мне было хорошо? Так ждете вы или не}?» Я сказала, что жду, и он снова ушел.

Это случилось в пятницу вечером. Сейчас суббота, полдень. Почему-то я не волнуюсь, наоборот, чувствую себя спокойно — самый верный признак того, что по неизвестной причине я вновь ощущаю себя прежней, настоящей — за долгие смутные годы это впервые. И в моем воскрешении отчасти повинна ты, Элис (ты и твои родители); и какие бы слова команды я ни услышала, кто бы ни произнес их, за кем бы я ни последовала — и даже если, я останусь в Гошене и зачахну в одиночестве — я всегда буду рассматривать это как дар, равный которому никогда не получала (что бы ни предложил мне Роб, это будет не дар, а, скорее, тяжкое бремя).

Надеюсь, что ты видела от меня здесь не только заботу. Ты много смеялась у нас, и чудесное воспоминание о том, как я оказалась способна в течение двух недель вызывать у кого-то добрый смех, навсегда останется со мной — и это в конце того лета, которое я не надеялась и не собиралась пережить.

Напиши мне, пожалуйста, с обратной почтой, расскажи, как ты вернулась, и, если можно, сообщи мне просвещенное мнение обо всем, что ты здесь видела. Мне хотелось бы иметь твое мнение в письменном, так сказать, виде. Еще раз прошу передать мой привет и благодарность твоим родителям и тем «легочникам», которые еще помнят

Твою Рейчел.

P. S. Только успела дописать письмо и начала умываться, чтобы спуститься вниз и отправить его, как в дверь постучали — оказалось, это Грейнджер. Не знаю ли я, где может находиться сегодня мистер Роб? Я ответила, что не знаю — а в чем дело? Он сказал: «Ничего, ничего, просто мне он нужен», — поблагодарил меня и исчез прежде, чем я догадалась порасспросить его. Боюсь, что это несколько выбило меня из равновесия. Если Грейнджер чего-то не знает о Робе, это по меньшей мере странно. Как может Грейнджер чего-то о ком-то не знать? Ладно, Роб сказал, чтобы я ждала. До понедельника осталось два дня. Я жду, я жду!

Всегда твоя Р. Х.

2

Женщина, отворившая тихонько постучавшему в дверь Робу, постояла, молча, внимательно в него вглядываясь, затем сказала: «Доброе утро!» — и в голосе ее не было ни удивления, ни испуга; она как будто бы спокойно и просто ответила на вопрос, вставший много лет назад и до сих пор нерешенный. Губы ее морщила едва заметная улыбка, на вид ей можно было дать лет тридцать — Роб, как и все молодые люди, плохо разбирался в возрасте, — в блестящих красивых каштановых волосах намечались у висков две седые пряди. Роста она была среднего и, поскольку стояла ступенькой выше, смотрела Робу прямо в глаза.