Земная оболочка

К тому же времени окончательно рассвело, бутылка коньяка наполовину опустела, и одно к одному я снова был достаточно тверд на ногах — во всяком случае, не шатался. В общем, я попросил его отвезти меня к тете Хэт, чтобы там поесть, поспать и потом ехать в Гошен. Он спросил, готов ли уже я предстать перед ней? Я спросил: «То есть?» И он ответил: «Она будет тебя долго ругать, прежде чем отпустит». Я сказал, что чемодан-то мне забрать от нее так и так надо — в нем лежали кое-какие предметы, дорогие мне как память, уж не говоря о подштанниках, — и тогда он сказал, что если немножко подождать, то она уйдет в воскресную школу и тогда я смогу зайти в дом и убраться восвояси, не попадаясь никому на глаза. Я сказал: «Прекрасная мысль!» — но беда в том, что нужно было поесть и проветрить голову. Дом его принадлежал когда-то той самой прабабке и до сих пор хранит ее запах, хотя вообще-то у него совсем чисто, не хуже, чем у Сильви или даже у нас. Мне следовало бы знать, что в радиусе двадцати миль, по крайней мере, не найдется ни одного кафе и что он предложит приготовить мне что-нибудь. Так оно и вышло: «Мисс Хэт говорит, что я хорошо яйца готовлю», — ну, мне не захотелось лишний раз кого-то обижать, так что я поблагодарил его, и он пошел во двор, подавил свою старую курицу и приготовил мне вполне приличный завтрак. Много съесть я не мог и предложил ему за меня докончить, но он отказался, сказав, что сам едок слабый. Потом он спросил, как я насчет того, чтобы прогуляться? Я перед тем говорил, что хотел бы проветрить голову, но я-то думал о машине, все же я согласился, полагая, что он хочет похвастаться каким-нибудь живописным местечком (природа никогда меня не трогала, так же как и я ее).

Оказалось, что это просто маленький домик — одноэтажный, три комнатки, когда-то покрашенный в желтый цвет, веранда, уборная во дворе — здесь они с отцом жили какое-то время после нашего с тобой исчезновения. По словам Грейнджера, он уже больше года пустует. Какой-то парень из местных, преподававший музыку в Балтиморе, вернулся в родные края, чтобы подлечить себе нервы, снял его на лето и кончил тем, что как-то рано утром застрелился у себя на веранде, которую видно прямо из дома его матери, стоящего по другую сторону долины. Может, конечно, она и не смотрела — Грейнджер не знает, — как бы то ни было, он пролежал там с размозженной головой хорошо за полдень, пока его не заметил какой-то прохожий. С тех пор на дом охотников нет. Мы вошли туда, и Грейнджер провел меня по всем комнатам, указывая, где что стояло и где что происходило. Ему было тогда двенадцать — потом тринадцать лет, спал он на маленькой койке в кухне. Отец учил его готовить. От природы он чистоплотен. Пока отец был в школе, он прибирал в доме, шел к своей прабабке и помогал ей по хозяйству, затем возвращался и готовил уроки (каждый вечер отец занимался с ним — обучал его арифметике, домашнему хозяйству, земледелию и мифологии). К приходу отца Грейнджер готовил обед. Он показал мне комнату отца. Кровать все еще стояла там — дом они снимали с обстановкой, — узенькая детская кровать с боковинками, которую Грейнджеру пришлось удлинить, чтобы отец мог ноги в ней вытянуть.

Понимаешь, для Грейнджера это было что-то свое. Ему хотелось показать домик. Он все еще им гордится. Поэтому я не перебивал его и вежливо слушал, совершенно не ожидая, куда он гнет. Он сказал: «Вот что, ты ушел из дома и другого пока себе не нашел. На самом тебе живого места нет. Ты мог бы снять этот домик, наняться на работу где-нибудь поблизости — ну, в школу учителем, в магазин счетоводом, — а я б переехал к тебе и смотрел за хозяйством. Или я мог бы остаться в бабкином доме, где сейчас живу, и приходить сюда — это и не далеко совсем. А тебе бы это знаешь как помогло».

На меня спрос. Ты только подумай, мама, набралось уже немало людей — все в здравом уме, — которые предлагают поселиться со мной под одной крышей. Я не хвастаюсь, просто мне хочется доказать тебе, что можно увидеть что-то и во мне. И я спрашивал себя — что же, черт возьми, это такое? Тетя Рина, Хэт, даже Сильви, и вот теперь Грейнджер… и, мне кажется, я понял, в чем дело: они считают, что я нуждаюсь в чем-то, и еще считают, что я никогда никого не предам и, следовательно, в их понимании, владею богатством, которым могу с ними поделиться. Я и правда им владею. Тут они не ошибаются. Только оно не для них. Выбор за мной, и я его уже сделал.

Я поблагодарил его и сказал, что, возможно, придет время, когда такая комбинация окажется для меня весьма кстати, и что тогда я обращусь к нему. «Она тебе сейчас весьма кстати!» — сказал он, сказал несколько резче, чем следовало, тут я решил, что пора кончать осмотр; оставалось только улизнуть от тети Хэт и сматываться в Гошен. К тому времени я уже прекрасно мог бы править сам — голова моя была ясна, как безоблачный день, — но я все же пустил за руль Грейнджера, чтобы не обидеть его уж слишком; и, поскольку руки мои оказались незанятыми, пришлось им заняться остатками коньяка. Грейнджер — истинный друг пропойц — ни разу не сказал: «Брось!» — и, когда мы подъехали к бедному домишке Хэт, оказалось, что я сплю непробудным сном.

Когда я снова очухался, мы уже проделали три четверти пути до Гошена. День клонился к вечеру, и Грейнджер вел машину так, будто знал, что мне нужно. А может, он действительно знал. Я с трудом сел и посмотрел в окошко (попробуй когда-нибудь сделать это после того, как проспишь несколько часов в шевроле, катящем по горным дорогам, да еще живот твой набит яйцами и коньяком домашнего изготовления). Я спросил: «Что это означает?» — и Грейнджер ответил: «Помощь. Везу тебя, куда тебе надо». Тогда я снова улегся, и мы доехали до окраины Гошена, а затем остановились, и он спросил: «Можешь ты теперь сам сесть за руль?» Мочь-то я мог, но, конечно, осведомился: «А ты как же?», на что он ответил: «А я отправлюсь назад», — «Каким образом, — спросил я. — Скоро совсем стемнеет. Это же горы. Свалишься и выл таков». Он сказал, что не боится, и мне пришлось сказать: «Нет, давай поедем дальше, ты переночуешь у меня, а завтра я отвезу тебя к поезду». Тогда он кивнул и покатил вперед, оставив мне приблизительно полмили, чтобы решить два вопроса: где найти гостиницу, куда впустят меня в моем теперешнем виде, и дадут ли вообще ночлег негру в округе, где негры редки, как улыбки. Я знал, что моя старая хозяйка, вдова, зря слов на ветер не бросает. Сперва я решил ехать за город и провести эту ночь под открытым небом (у меня с собой кашемировый вязаный платок, который ты мне когда-то подарила), но потом вспомнил, что видел на другом конце города старый пансион, впавший в убожество, но большой. Я еще заметил тогда, что двор там мела молоденькая негритянка, так что Грейнджер, по крайней мере, не напугал бы их до смерти. Я показал ему, куда ехать, и, когда мы остановились у ворот пансиона, он сказал: «Ты о себе не думаешь. Нельзя тебе останавливаться здесь». — «Придется!» — сказал я.

Прошло уже три дня, и мы все еще здесь — я в большом доме, а он в пристройке для прислуги где-то на задах. Я жду артельщика, который будет набирать людей для сооружения дороги, и Грейнджер со мной. Вот уж истинный Мейфилд! Он уже устроился на работу и решил остаться тут. По целому ряду причин — самых обыденных.

Да и все это в достаточной мере обыденно. Что я и пытался высказать в своем письме — все это очень обыденно. О чем я в самом деле горюю? Мне всего двадцать один год. Я только-только начал жизнь. Меня еще можно наставить на путь истинный. Все еще можно исправить.

Так возьми и исправь.

Целую, Роб.

6

Письмо Роб отправил уже под вечер; затем прошелся немного, чтобы прочистить голову, вымыл руки, легко поужинал в столовой, где не было никого, за исключением его самого, владельца пансиона мистера Хатчинса и Грейнджера, в чьи обязанности входило помогать Делле подавать на стол то немногое, что имелось в наличии (Делла была та самая девушка, которую Роб видел тогда во дворе, — она же кухарка и горничная). Затем он посидел на крылечке с мистером Хатчинсом и не в первый раз выслушал его проекты развития и оживления дела в расчете на свежий наплыв посетителей, после того как будет построена дорога.

— Виргиния больными кишит, а до этого замечательного воздуха и до этой вонючей воды не доберешься иначе, как горной дорогой, на которой столько народу головы сложило, что и вспоминать не хочется. Я уж не говорю о Мэриленде и Вашингтоне и о вашем убогом штате. Постройте дорогу, а за мной дело не станет.

Роб спросил: — А доктор у вас тут будет к тому времени? Без докторов не обойтись. — Он намекал на то, что жена мистера Хатчинса уже шесть недель находится в Линчбурге, очевидно, для того, чтобы держать под врачебным присмотром больную дочь.

Мистер Хатчинс сказал: — Уж этих-то понаедет; от них палками не отобьешься, как только тут деньгами запахнет. Они на деньги, как мухи на мед слетаются. Я это очень даже хорошо заметил. Не знаю, конечно, может, в вашей семье и были доктора-бессребреники.

Роб сказал: — Нет, что вы, мы сами все насквозь больные. Иначе зачем бы мне было сюда ехать?

Мистер Хатчинс сказал: — Затем, что голова хорошо варит. Только поторопился ты немного — тебе б на несколько месяцев попозже приехать.

Роб сказал: — Значит, перестарался, — извинился и пошел к себе в комнату. Там он зажег лампу и сел писать своей тетке Хэт, — извиниться и объяснить исчезновение Грейнджера, пообещать, что приедет снова этим летом, причем в образцовом порядке, загладит свою вину перед ней и станет впредь хорошим племянником — однако после двух попыток он решил, что только зря старается. Она или простит его после нескольких недель молчания, или же прибавит его имя к длинному списку тех, кто покинул ее и никогда уже не заслужит прощения. Остановившись на этом, он встал, чтобы раздеться, и успел все с себя снять, когда за дверью кто-то произнес шепотом: «Роб!» — это был Грейнджер. Роб приоткрыл дверь, убедился, что он один, и сказал: — Входи! Чувствуй себя, как дома. Я собираюсь в объятья Морфея (Грейнджер приходил к нему каждый вечер, якобы для того, чтобы обсудить прошедший день и их шансы обосноваться здесь, на самом же деле — Роб прекрасно понимал это — чтобы проверить состояние его здоровья и настроение), а сам подошел к кровати, улегся и подоткнул со всех сторон одеяло, как будто за окном стояла зима, а не мягкий и теплый апрель.