Земная оболочка
Шрифт:
Ты имеешь право на объяснение и, поскольку я много думала обо всем этом после твоего отъезда и сообщения о твоем намерении жениться, мне кажется могу тебе объяснить. Прежде не пробовала, потому что воспоминания до сих пор причиняют мне боль, да и к тому же я считала, что тебе все равно. Однако я подозреваю, что ты успел выслушать версии других свидетелей, так что лучше будет, если ты узнаешь правду из первых рук.
Что бы ты там ни думал, ты не первый, кому выпало несчастливое детство. С двенадцати лет, едва начав превращаться в женщину, и до самого окончания школы я безутешно горевала — как сейчас посмотрю, неизвестно над чем, разве что, мне казалось, будто я у мамы нелюбимая (кого она любила, так это Кеннерли, а у папы любимица была я). И только после ее ужасной смерти выяснилось, что она меня любила и моя судьба ее тревожила, а я этого и не знала. Она не сделала ни единой попытки дать мне это понять, и в результате я довела ее до самоубийства, и она умерла, так и не сказав мне ни слова. Правда, оставила мне письмо, из которого много что открылось. И вот в разгар моих страданий появился твой отец, и, поскольку я была девочка очень хорошенькая и к тому же отлично училась, ну и еще потому, что он был одинок (дольше, чем я), ему показалось, что я подарок судьбы, награда за все его испытания, и он протянул ко мне руки — сперва, правда, осторожно — и я охотно согласилась, когда он предложил соединить наши жизни. Кроме того, я быстро сообразила, что это даст мне возможность уйти из дома, который я ненавидела как причину всех своих бед, что он распахнет передо мной врата в совсем иную жизнь. Однако привел он меня к еще худшим бедам. Выяснилось, что Форресту нужно куда больше,
Возможно, тебе все это известно в несколько ином освещении — освещая события так, я полагаюсь на свою память — которая причиняет мне подчас не менее страданий, чем сами события. Но, возможно, тебе неизвестно (Форрест мог не сказать тебе — кто знает, может, ему стыдно), что четырьмя годами позже я нарушила долгое молчание. За эти годы мы не обменялись ни словом, ни чеком, ни единой монеткой. Молчание с обеих сторон. И вдруг, ни с того ни с сего, я послала ему нашу с тобой фотографию. Я этого делать вовсе не собиралась; но здесь появился фотограф из Роли, и среди наших соседей многие решили сняться у него. Твоих фотографий у меня не было, только расплывчатые любительские снимки, которые я нащелкала сама — ты с Риной, ты с Сильви. Поэтому я попросила у папы разрешения, и он дал мне денег. Стоило это очень дорого. Мы с тобой припарадились и выглядели очень хорошо — уж мне ты можешь поверить — и, когда пришли готовые карточки, они мне просто душу надорвали, такие мы вышли на них красивые и такие никем не любимые и никому не нужные, словно привидения, окутанные коричневатой дымкой, не подозревающие, что жизнь их уже кончена. Я заказала четыре экземпляра — папе, Рине, Сильви и себе. Рине фотография не понравилась (можешь догадаться почему — ведь рядом с тобой была я!), и два дня спустя я сама завернула ее, отнесла утром на почту и отправила Форресту. И точка! Окончательно и бесповоротно! Я уверена, что он ее получил; о его местонахождении я знала от Хэтти. Он просто не ответил. И мне оставалось сделать вывод, что фотография наша пришла слишком поздно, что он успел понять то, что я давно знала в душе — есть можно что угодно, жить можно еде угодно. Почти два месяца я прождала ответа. А потом встряхнулась и снова зажила своей жизнью — девической жизнью, которую вела и буду вести, пока не лягу в свою почти девическую могилу. Это, однако, была и твоя жизнь, и за это я прошу у тебя прощения, но выбора у меня не было, — надеюсь, ты теперь и сам это видишь. Куда нам было деться? Здесь, по крайней мере, нам были рады.
Так приезжай же сюда. Я бы встретилась с тобой где-нибудь на «нейтральной почве», если бы не папа и не деньги, необходимые для этого. Ты видел дом, где выросла Рейчел. Теперь ее очередь посмотреть дом, где вырос ты. Если верить Рине, на ее дом он совершенно не похож, и, пожив здесь, она сможет почерпнуть кое-что для вашего будущего — если, как я надеюсь, она соединила с тобой жизнь на долгие годы.
Итак, у меня к тебе встречное предложение: приезжайте сюда в августе, когда ты получишь вторую неделю своего отпуска. Уж, наверное, Фонтейн не будет жарче, чем мостовые Ричмонда. Мы постараемся сохранить деревья, чтобы они давали вам тень, ну и кроме того, папа — как ты, безусловно, помнишь — чувствует себя в жару значительно крепче (он утверждает, что жаркая погода доводит его до уровня, и, следовательно, ваш приезд доставит ему удовольствие). Если вы захотите привезти с собой Грейси с Грейнджером, то Сильви сумеет их устроить. Она будет рада помощникам, поскольку (как и все прочие, включая меня) начинает сдавать во всем, кроме сварливости — тут она наращивает темпы.
Значит, ждать осталось два месяца. Наберусь терпения и начну проветривать матрасы. Ответь — да!
Целую, мама.
* * *
27 августа 1926 г.
Дорогая Элис!
Я перед тобой виновата. Но за шесть недель у меня впервые выбралась свободная минута, чтобы взяться за перо и ответить тебе на последнее письмо. Я нахожусь в штате Каролина, в городе Фонтейне, на родине Роба. Мы проводим последнюю неделю его отпуска в семье его матери. Я с ней прежде не была знакома и потому этой поездки побаивалась, хотя те несколько писем, которые она мне написала, были приветливы и остроумны. Однако вот уже пятый день, как мы здесь, и все идет хорошо. Это самая обычная семья, в полном смысле этого слова, со своими внутренними (тщательно скрываемыми) неурядицами и раздорами. Но чуть что, они друг за друга горой, никакой водой их не разольешь (что уж там говорить о новой родственнице, если бы она такое намерение возымела, ну а я, как ты догадываешься, его не имею). По-видимому, я им понравилась, даже тете Рине, которая, как ты, наверное, заметила на свадьбе, могла бы иметь против меня зуб, однако не имеет. И только на один вопрос я не могу найти ответа — вопрос, который должен задавать себе каждый сторонний наблюдатель в присутствии людей, тесно связанных узами взаимной привязанности. Почему? Ну почему они упорно предпочитают всем прочим свою семью? Как они могут? Эти взоры, прикованные друг к другу из года в год, всю жизнь? Это пожизненное бремя ответственности и зависимости?
Как они не понимают, что они самые обыкновенные смертные? Что на свете есть тысячи других людей, более достойных такой любви и более в ней нуждающихся. Я пишу тебе все это по секрету, так что не отвечай; будь уверена, что никому здесь я подобных вопросов задавать не буду, хотя, по-моему, именно Кендалы могли бы мне на них ответить. У меня создалось впечатление, что это люди, у которых взвешено все — каждое слово, каждый жест. Даже Сильви, их черная кухарка, производит гнетущее впечатление. Кажется, будто все она делает неспроста, даже молчит (со мной она всегда молчит; но знает меня досконально — до последнего пятнышка на коже — ее взгляд неотрывно следует за мной).Настоящим открытием для меня оказалась, конечно, миссис Мейфилд. Роб мне рассказывал прошлой весной, что в его тогдашнем подавленном состоянии была доля и ее вины, и хотя я никогда об этом не говорила, но часто думала — до чего же странно, что молодой человек может поставить свое душевное равновесие, свои планы на будущее в непосредственную зависимость от кого-то из своего далекого прошлого; каким образом сумела она сохранить свою власть над ним (в то время как меня — и ты это прекрасно знаешь — постоянно терзают мысли о будущем, страх, что настоящее так и будет тянуться без конца). Но после четырех дней, проведенных в ее обществе и под ее крылышком, я многое поняла. Это, безусловно, крупная фигура, не в физическом смысле (хотя она высока ростом, у нее прекрасная гордая голова на полной крепкой шее, отказывающейся подчиняться возрасту), а с точки зрения чувства собственного достоинства, она добилась того, о чем я пока могу лишь мечтать: заслужила свое место под солнцем. Заслужила она его, не дав отразиться на своем лице десятилетиям полного одиночества (она ушла от мистера Мейфилда, когда Роб только родился). Мисс Рина со своими горящими глазами выглядит изголодавшейся. Миссис Мейфилд сыта, а чем — это ее секрет. Она пряма, как клен, у нее милая улыбка; она остроумна и может кого угодно рассмешить; она ухаживает за инвалидом отцом (судно, пролежни, дурной запах) с таким видом, будто делает это ради удовольствия. Она проста и приветлива со мной, словно я школьная подруга Роба, которую он привел пообедать, однако ее отношение вовсе лишено покровительственности. Она видит, что мне нужно, и в этом не отказывает; никогда не отгораживается от меня, не заставляет краснеть, если я урву что-то для себя новое (о Робе, единственно о Робе). Мне кажется, она могла бы пробудить у меня и большую неприязнь к себе, но это еще успеется. Роб не такой скованный, как прежде. Думаю, что расковать его совершенно и стать в скором времени для него лучшим прибежищем в моих силах.
Понимаешь, я счастлива: в прямом смысле этого слова. Можешь сказать об этом своему отцу. Мой отец говорил мне, что я буду счастлива, нужно только набраться терпения, и вот, пожалуйста! — так оно и вышло. Заслуга исключительно Роба. Он безропотно принял все, что мне необходимо было вручить ему; и до сих пор так терпелив и мил, что мне начинает казаться, будто для него я не только обуза. Во всяком случае, я очень стараюсь — стараюсь быть поддержкой, ответом, а не набором трудных вопросов — их достаточно и без меня. По-моему, в этом я преуспеваю; никаких трудностей пока что нет — у меня, по крайней мере, — хотя все говорят, что они неизбежны. Все трудности приходятся на долю Роба — тут и его отец с Полли, и мать, и работа в училище — и потом таков уж у него характер — ему необходимо впадать в уныние каждые четыре дня, пусть повод для этого будет самый ничтожный: обидится Грейнджер, Грейси пропадет на всю ночь (такой номер она отколола в первый раз с месяц тому назад; Роб не ложился до утра, возил Грейнджера по всей округе, и они таки нашли ее — вот уж кошачья порода! Лучше б оставили ее в покое, хотя и то сказать, работает она дома как заведенная и чтоб когда-нибудь надулась… — и, откровенно говоря, мне правится ее независимость). У меня же нет абсолютно никаких трудностей. Телячий восторг, скажешь ты, и, безусловно, будешь права, но дайте мне немного порезвиться, потом я угомонюсь. Вот только как я тогда жить буду?
Дом у них приблизительно такого же размера, как наш, только народа в нем живет побольше; и нам часто приходится шептаться. Но Роб откровенно наслаждается отдыхом и обнаруживает некоторые стороны своего характера, которые прежде были от меня скрыты. Он лучше, чем я думала, — то есть откровенно добр, любит делать людям приятное. Вчера, например, он решил отдохнуть следующим образом: повез за тридцать миль, по несусветной жаре миссис Таррингтон, их старинную приятельницу и соседку, к зубному врачу. Мисс Рина не преминула сообщить мне во время его отсутствия — я осталась дома, в саду под деревом, — что с ними поехала дочь миссис Таррингтон (кстати, обладающая великолепными зубами). Как бы то ни было, он вернулся засветло, и с меня пока что этого вполне достаточно. Если ему нужно больше, чем мне, то и дарит он тоже больше.
Тут ты, конечно, фыркнешь, но, возразив на это по совести, я тоже могу кольнуть тебя: ты пока еще не знаешь, до чего это все удивительно. И не узнаешь, пока не поживешь изо дня в день, из ночи в ночь, в маленькой квартирке с кем-то, кто тебе бесконечно дорог, не желая для себя иной участи ни теперь, ни в будущем. Я говорю это не затем, чтобы сказать неприятность, а просто чтобы объяснить пропасть, разделяющую нас, которую, я надеюсь, ты сможешь скоро перешагнуть, соединив свою жизнь с кем-то, кто даст тебе больше, чем наполняющие ваш дом анемичные и сварливые больные или твои родители, какими бы добрыми и милыми они ни были. Ты красивей меня, и я убедилась, что мужчины замечают это — Найлс Фитцхью, например, на свадебном ужине. Так подумай же, зачем тебе дана красота? А когда ответишь на этот вопрос, позволь своему сердцу постучать не в ту дверь, на которой висит табличка «ДРУГ». Есть и другие двери, как ты должна бы знать. Всякий, кто изучает мир пристально, с карандашом в руке, как ты, Элис, сознает это — должна была бы осознать и ты, и притом гораздо раньше, чем я. Мне сказали об этом твои зарисовки моего лица, когда я находилась у последней черты — те, которые при моем появлении ты поспешно отодвигала в сторону. Ты видела, что я страстно ищу путей, чтобы выжить, твердо решив найти их. Вот это ты и изображала на бумаге. А теперь всмотрись в себя — и ты увидишь, что все двери ведут в широкий мир.
Сама я надеюсь распахнуть ту, на которой висит табличка «МАТЕРИНСТВО». Я хочу ребенка. Пожалуйста, не говори об этом своему отцу или моим родителям, если ты с ними переписываешься. Я как раз недавно сказала об этом Робу, вот только что, на этой неделе. До сих пор он этого вопроса не поднимал, но делал все, чтобы уберечь меня. Теперь я попросила его больше этого не делать и решиться на то, на что я была готова прежде лишь в воображении — на рождение ребенка. Он попросил дать ему несколько дней на размышление, говорит, что, кажется, еще не согласен. Умом, но не телом.
Целую, Рейчел.
Помолись за нас.
* * *
22 декабря 1926 г.
Дорогая Ева.
Робинсон просил меня послать тебе телеграмму, но поскольку поспешным сообщением я уже раз нанес вашему дому непоправимый удар и поскольку — как мне известно от Роба — твой отец очень слаб, я решил сообщить письмом новость, которую отнюдь не назовешь приятной. Рейчел и Роб живы и надеются на благополучный исход. Опасность уменьшилась, хотя и не совсем миновала.
Сегодня в пять часов утра Рейчел потеряла своего ребенка. Мне известно следующее — она мирно проспала всю ночь и проснулась оттого, что у нее началось сильное — хотя и безболезненное — кровотечение. Какое-то время она лежала в темноте, желая удостовериться, что это происходит с ней не во сне, но, даже удостоверившись, не стала будить Роба. Проснулся он, по его словам, от того, что рядом кто-то тихо плачет, хотя, повторяю, мучения ее были исключительно нравственные — крушение надежд! Он зажег свет и страшно перепугался, но тем не менее сразу вызвал доктора, который приехал незамедлительно — был на месте через двадцать минут — и остановил кровотечение. Все же он посоветовал отвезти Рейчел в больницу и по дороге в машине, которой правил Грейнджер (Роб сидел рядом с ней на заднем сиденье), она спокойно и без звука родила уже сформировавшегося ребенка — доктор сказал Робу, что это был мальчик; родился он четырехмесячным, без признаков жизни. Сегодня вечером я разговаривал с доктором, и он сказал мне, что если удастся избежать заражения, то у Рейчел есть все шансы на выздоровление. Роб, конечно, с ней и собирается сегодня ночевать в больнице, почему и пишу тебе я.