Земная оболочка

Сейчас четверть одиннадцатого, надо скорее кончать — я хочу отправить письмо с последним поездом, чтобы ты получила его завтра. Не могу, однако, удержаться, чтобы не прибавить: часть, и притом значительная, моей грусти по поводу сегодняшнего несчастья вызвана тем, что после стольких надежд опять сорвались планы, имеющие значение и для нас с тобой. Правда, планы на отдаленное будущее и всего лишь при первой попытке обеспечить себе жизнь в грядущих поколениях; она вполне может быть обеспечена (доктор не видит причины, почему бы Рейчел не сделать еще одну попытку), и все же я огорчен глубже, чем ожидал, и мне хочется, чтобы ты знала об этом.

Роб, без сомнения, напишет тебе завтра. Хоть он-то у нас есть — сын, которым мы можем гордиться, мужающий не по дням. Когда мы расставались с ним сегодня вечером, он — несмотря на свое горе, несмотря на то, что еле держался на ногах от усталости — так и светился силой, которую я знал у тебя в молодости. Я сказал ему, что боюсь, как бы после случившегося у них не развился страх перед жизнью, не пропало бы преждевременно желание иметь детей, как это случилось с его родителями. Он обдумал мои слова и ответил без тени улыбки: «Еще не выдуман костюм, который мог удержать меня от этого, если она останется в живых и я буду по-прежнему ей нужен!» — голос моего отца, старого Робинсона. Наш сын попал в хорошие руки, получше наших с тобой.

Спешу закончить,

с лучшими пожеланиями к рождеству

Еве от Форреста.

* * *

23 февраля 1927 г.

Уважаемая мисс Хэтти!

Извините, что мы так долго не писали. Мы все получили ваши прекрасные рождественские подарки, и Роб и мисс Рейчел получили два ваших последних письма, только не могли ответить на них сразу, почему — я вам сейчас объясню. Дела у нас с рождества идут плохо, за три дня до рождества, собственно, это началось. Мисс Рейчел проснулась ночью, истекая кровью, и потеряла ребенка, которого ждала в мае, — мальчика, которого она назвала Рейвеном по своему папаше, потому что, как она объяснила, папаша не хотел, чтобы у нее были живые дети. Об этом она сказала Робу, а Роб Грейси. И еще он сказал Грейси, что если мисс Рейчел так на это смотрит, то он ей больше не помощник — он в погоне за ребенком второй раз испытывать судьбу не хочет. С тех пор он обращается с мисс Рейчел очень ласково, но и только. Ее мать приезжала ухаживать за ней, уехала всего неделю назад, и все это время Роб возвращался домой поздно, иногда пьяный, но всегда тихий и ласковый; спал он, как всегда, у нее в постели, но Рейчел не пособлял. Это она сама сказала Грейси.

Погода у нас стоит плохая, и это тоже хорошему настроению не способствует. Все приуныли, и все раскисли. У меня столько времени берет закупка угля, что мне никак не удается толком последить за Робом, а если я ухожу вечером поискать его, тогда Грейси остается одна с мисс Рейчел, что тоже нехорошо. Вы бы посмотрели теперь на Грейси, мисс Хэт. Она такой молодец и так помогает. Я б без нее пропал. Больше мне такого, пожалуйста, не желайте.

Надеюсь, что в Брэйси у вас дела получше, чем у нас. Может, если весна когда-нибудь все же настанет, мисс Рейчел поедет к своим родителям подышать горным воздухом и полечиться, тогда б мы с Грейси могли съездить в Брэйси и повидать всех. Когда я Робу об этом сказал, он сказал, что и сам бы с радостью съездил. Вы ему по сердцу пришлись. Особенно не беспокойтесь. Я видел его и похуже, а он говорит, что и мисс Рейчел раньше бывало куда как хуже, чем сейчас. Просто все приуныли, как я сказал, и раскисли и ждут не дождутся солнышка. Будьте здоровы, а я, как только у нас будет что новое, вас извещу.

Ваш друг

Грейнджер.

* * *

28 февраля 1927 г.

Дорогой папа!

Твое письмо пришло сегодня с утренней почтой, и я спешу ответить. Мне очень жаль, что мама столько наговорила тебе и так истолковала то, что наблюдала у нас в доме. Я вижу, что она все поняла не так и ввела в заблуждение тебя. Я куда крепче, чем ей кажется. Мама всегда относилась скептически к тому, что у меня есть сила воли, — наверное, я давала ей для этого достаточно оснований — но ты-то знаешь, что она во мне прочно заложена (я имею в виду способность применяться к обстоятельствам); ну, и поскольку ты обещал мне, что хорошие времена не за горами, то я решила пока переждать, а там уж насладиться жизнью. Времена — то есть мое время-препровождение — уже значительно улучшились: доктор считает, что я понесла не такой уж большой урон и что шансы мои вполне благоприятны — надо только восстановить силы и кое-что починить.

Поэтому я много читаю и выполняю домашнюю работу полегче, а на этой неделе, когда выдались подряд три хороших дня, ходила на работу к Робу и сидела на уроках английского в классе мистера Мейфилда. Он рассказывал мне и двадцати восьми негритянским студентам нечто такое, чего я, во всяком случае, никогда раньше не слыхала (темнокожим это, по-видимому, не в новинку, по крайней мере, они не дрогнули) — а именно: богу угодно, чтобы мы воспринимали жизнь как комедию. Ему — богу то есть — она кажется забавной, поскольку он знает, чем дело кончится, сам все придумал и уверен, что и нам представление это понравится, когда мы досмотрим его до конца (конец, правда, мы увидим еще нескоро, но это дело маленькое). Мистер Мейфилд засадил их за Мильтона! — «Потерянный рай», и сидят они у него, как эбонитовые ангелы (всем им за двадцать, некоторые уже отцы семейства), и слушают то, что он им рассказывает. Божий промысел, человечьи проказы… ну что из всего этого они могут понять?! Однако… не видно ни одной улыбки, как я уже сказала. Иду домой и размышляю. Не берусь утверждать, но, возможно, они, как и я, постоянно узнают что-то новое и в классе, и вне его.

Папа, с Робом все в порядке. Успокойся на его счет, пожалуйста. Ведь, если на то пошло, тяжелее всего случившееся сказалось на нем. В конце концов я могла умереть и все, а он как-никак считает себя ответственным — ведь без его содействия ничего не произошло бы; ему кажется, что слишком уж он поспешно согласился вывести меня на эту коварную тропу. Потому-то он и срывался несколько раз, чему была дважды свидетельницей мама. Но плохо от этого было только ему — надеюсь, она сказала тебе это. Со мной он ласков, предупредителен, и я вижу, что ему нужна. И это помогает, папа — помогает сознание того, что у меня есть настоящее дело. Ты — не в пример маме — должен понять это, вспомни хотя бы пагубную пустоту прошлых лет, до недавнего времени.

Собственно, не совсем пустоту. Я любила тебя все те годы и впредь не разлюблю. Потому не морщи больше лоб, начинай генеральную уборку и расчисти источник; в конце марта я надеюсь приехать к вам погостить. Роб какое-то время будет разъезжать по штату, занимаясь отловом будущих знатоков Мильтона. Смейся! Ведь это же комедия.

Пока что крепко целую.

Рейчел.

* * *

10 марта 1927 г.

Дорогой Робинсон!

Мне хочется, чтобы ты получил это письмо в день своего двадцатитрехлетия. Я ни разу не была у тебя на дне рождения, но при твоем рождении присутствовала и сделала все, что могла, чтобы спасти тебя и твою мать, а оба вы были так плохи, что за вашу жизнь никто не смог бы поручиться. Старалась, не покладая рук, не я одна, и, по-моему, ты обязан теперь отблагодарить всех нас жизнью, достойной подражанья.

О том, что у вас произошло, мне написал Грейнджер две недели тому назад. Не сердись на него — он не мой соглядатай, но я не получала писем ни от тебя, ни от Рейчел с начала декабря, не писал мне и Грейнджер, и потому я беспокоилась… а, как ты знаешь, на беспокойство у меня времени больше чем достаточно. Сам понимаешь, как я огорчена. На мою долю выпало немало утрат: отец, мать, Джеймс, Уитби — на полях Фландрии — даже Форрест (он так далеко заехал, что все равно как умер — для меня, по крайней мере), и я надеюсь, что не покажусь тебе жестокосердной, если скажу, что есть вещи похуже, чем потеря близких. Говорю это только тебе, смотри не обмолвись Рейчел, как бы она ни окрепла.

Например, я знаю, что куда страшнее потерять уважение к себе и возможность довольствоваться собственным обществом пред лицом полного одиночества. Я одна, как коршун в небе, — ты сам видел, — но я могу составить себе достаточно хорошую компанию. Но мне, наедине с собой никогда не скучно, даже приятно, хотя, конечно, я всегда рада видеть тех, кого люблю, — радость, выпадающая мне с годами все реже и реже. А еще того хуже — это утратить отзывчивость к другим — если эти другие существуют — и углубиться в себя, будто ты один на всем белом свете и можешь выкобениваться в свое удовольствие.

Таков был наш отец. Форрест не помнит — он был слишком маленький — и поскольку видел отца только под конец жизни, слабого и больного рядом с мисс Друри, которая умела его укрощать, он, возможно, нарассказывал тебе про него то, что не соответствует действительности. Если Робинсон Мейфилд хоть один раз — не говорю уже о двух — подумал о чувствах своей жены и детей, о впечатлении, которое останется с ними на всю жизнь — я, к сожалению, этого не заметила. Мне он очень нравился. Кому не понравится красивый высокий весельчак, от которого так хорошо пахло, особенно после ванны. Но у меня на глазах он погубил несколько человек и не дрогнул — что там дрогнул, не заметил даже. Меня-то нет: я поклялась у маминой могилы, что не дамся, поклялась, что по ее стопам не пойду, а вот Форрест пошел. Он подарил свое сердце отцу в пятилетнем возрасте и до сих пор находится под его обаянием, подобрал, как отцовские обноски, эту несчастную мисс Друри и заставляет несчастных негров зубрить какие-то никчемные стишки, только потому, что Роб Мейфилд наплодил несколько мулатов — одного-то уж во всяком случае.