Земная оболочка

Благодарный и растерянный Роб (к ним тотчас кинулась увидевшая их издалека Рина) взял его руку, сжал и не сразу отпустил. На него вплотную надвинулся трудный день, смерть со всеми вытекающими из нее осложнениями и обязанностями, позади был опасный ночной перегон, Грейнджер, предложивший ему свою жизнь… Никогда он не чувствовал себя счастливей и не скоро почувствует. Вот о чем он думал.

Но к машине уже подбежала Рина, приговаривая умоляюще: — Да скорей же! Шевелись!

2

Хотя Рина старалась затащить его в дедовскую комнату, Роб остановился на пороге. В комнате негде было повернуться: двуспальная кровать, платяной шкаф, умывальник, черный кожаный диван, Рина, Кеннерли и Блант, мать Мин — Кейт Таррингтон, у постели доктор, щупающий пульс деда. Рука была мертва, шея, лиловая, суше всякого пергамента, тоже явно мертва. Синеватые губы приоткрылись, обнажив редкие желтые зубы. Закрытые глаза вдруг округлились в орбитах, как два больших стеклянных шарика. Во всем этом была какая-то стабильность, будто такое состояние длилось днями, может, даже неделями, и все же Роб сразу понял по выражению лиц присутствующих, — кроме лица ко всему привыкшего доктора, — что вошел он в комнату в момент смерти. И почувствовал, что леденеет.

Доктор сказал, обращаясь к Рине: — Где Ева? Позовите Еву.

Рина сказала: — В кухне, лед колет. Сейчас придет.

— Пойдите встретьте ее, — и опустил руку деда на кровать.

Ринин взгляд упал на нее, скользнул вверх, но так и не дошел до лица. Она на секунду крепко зажмурилась, потом раскрыла глаза и прошла мимо Роба через коридор в кухню.

Доктор повернулся к Кеннерли и Блант и наклонил голову. Они сидели рядышком на диване, пришибленные. Тут он заметил стоявшего в дверях Роба и сказал, обращаясь к нему, но так, чтобы всем было слышно: — К нему ты опоздал. Так встреть хоть Еву.

Роб кивнул. В коридоре послышались чьи-то быстрые шаги.

Ева влетела в комнату, даже не заметив сына, хотя задела, как птица крылом, влажный рукав его куртки. Она устремилась к кровати и остановилась в изножье ее. Довольно долго — секунд пятнадцать — внимательно вглядывалась в то, что лежало перед ней, затем посмотрела на доктора и спросила: — Что с ним?

— Он скончался, — сказал доктор, почти до шепота понизив голос, и предложил ей руку.

Но если она и заметила ее, то пренебрегла. Обойдя кровать, она встала на тряпичный коврик, который связала для отца всего лишь в марте этого года (она всегда вязала коврики в марте — для лета это было слишком жаркое занятие). Одним движением опустилась на колени, положив обе руки на кровать, и, не отводя глаз от отца, сказала тихо, но внятно: — Дайте мне поговорить с ним. Мне нужно поговорить с ним.

Роб никогда прежде не слышал, как она молится или хотя бы читает молитвы (когда он бывал с ней в церкви, она во время чтения молитв и пенья псалмов равнодушно смотрела по сторонам). Он обвел взглядом присутствующих — все, кроме Блант, жены Кеннерли, смотрели на Еву, но, услышав ее слова, перевели глаза на лицо мистера Кендала. Блант обливалась слезами — заплакала при первых признаках смерти.

Сначала шевельнулись губы, они чуть дернулись, пытаясь отодраться от сохнущих зубов, будто готовясь сказать что-то. Затем раскрылись глаза, но обратились не к Еве, а вверх, к потолку, в них не было и тени сознания.

Ева улыбнулась, привстала с колон, низко нагнулась над ним, стараясь перехватить его взгляд. — Я вышла только принести тебе лед, — сказала она. — Ева тут. Спи спокойно.

Роб в два шага очутился у кровати. Может, это ему предназначалось прощальное слово? Или предостережение? Может, дед искал его лицо среди прочих? Нет, ничего подобного. Все же он успел перехватить кивок — сознательный, предназначавшийся его матери, ей и больше никому. Затем веки снова опустились, и последние искорки жизни, разгоревшиеся, чтобы откликнуться на ее зов, воспринять его смысл, быстро и беззвучно угасли.

Рина подошла к Еве сзади и дотронулась до ее согнутой спины.

Кеннерли встал, приоткрыл окно и заложил его свернутой бумажкой. Впервые за много лет в комнату проник свежий воздух. Блант продолжала плакать, тихонько по-щенячьи подскуливая.

Доктор подошел к сестрам и снова взял руку мистера Кендала, нащупывая пульс. Пять секунд безмолвного ожидания, до единой пересчитанных Робом. Доктор кивнул Рине.

Рина крепче взяла Еву за талию и сказала: — Он увидел тебя.

Только тогда Ева разогнула спину. — Я знаю, — сказала она. И повернулась к сестре. Но Робу прекрасно видно было ее вдруг помолодевшее, строгое и в то же время одухотворенное лицо — оно так и светилось торжеством победы. Он хотел подойти к ней и не смог; она его и не заметила.

Ева сказала Рине: — Я хочу выйти на воздух, на одну минутку.

— Мы сейчас вернемся, — сказала Рина доктору и затем, обращаясь к Кеннерли: — Пока займись тут.

По-прежнему поддерживая за талию Еву, которая держалась вполне прямо и твердо, она повела ее по узенькому проходу к двери, не задерживаясь, не обменявшись ни с кем словом.

Роб проводил их взглядом.

К нему подошла мать Мин и тронула за левую руку, которой он сжимал высокую темную спинку кровати. Ее лицо, обычно круглое и расплывчатое, как тесто, отверделой осветилось внутренним светом — так подействовала на нее сцена, свидетельницей которой она была, и мысль о предстоящих ей обязанностях.

— Слава богу, что ты успел, — сказала она. — Мин непременно приедет.

— Да, успел, — сказал Роб и улыбнулся в ответ, ему не хотелось, чтобы другие видели, как воспринял он сам ту же сцену, разбередившую самую старую его рану. Затем он пошел к Блант и Кеннерли: больше идти все равно было некуда.

3

Придав телу надлежащее положение (омыть и одеть его должна была Ева) и сложив свой чемоданчик, доктор вышел во двор поискать сестер. Блант и мать Мин отправились на кухню, так что Роб и Кеннерли остались с покойником одни. Они обменялись рукопожатием и назвали друг друга по имени — это была их первая встреча наедине за много лет. — Я спешил изо всех сил, — сказал Роб.

— Ты вовремя успел, — сказал Кеннерли. — Он видел тебя.

— Едва ли, — сказал Роб.

— Едва ли это имеет какое-то значение, — сказал Кеннерли. Он отошел от окна и подошел к одноногому столику, стоявшему у кровати. На столе не было ничего, кроме керосиновой лампы, заткнутой бутылки с микстурой от кашля и гребенки. Он выдвинул ящик и достал из него золотые карманные часы. — Они мои, — сказал он. — Единственная моя вещь здесь.

Роб кивнул, как будто требовалось его разрешение.

— Он подарил их мне, когда я уезжал из дома, — я ведь сделал попытку уехать, по примеру твоей матери. Только нас обоих вернули. Подарил на перроне, пока мы дожидались поезда; сказал: «Если со мной что-нибудь случится в твое отсутствие, спроси их у мамы, скажи ей — моим всегдашним желанием было внушить тебе, что единственно важно в жизни только время и процесс убивания его». — Мне пришлось убить немало времени, прежде чем они попали ко мне, а? — Он взвесил их внушительную округлость на жесткой плоской ладони. И улыбнулся Робу.