Земная оболочка

Она кивнула. — В одном отношении — да.

— В каком отношении?

— Тебе правда интересно или ты спрашиваешь от скуки?

— А это имеет значение? — спросил Роб.

— Имеет, — сказала Мин. — Если ты интересуешься, я отвечу. Если болтаешь языком, пожелаю тебе спокойной ночи. — Они уже подошли к дорожке, которая вела к ее дому. Лампа на веранде была включена, и одно из окон наверху слабо светилось.

— Твоя мама уже пошла спать.

— Мы можем посидеть на веранде, — сказала Мин, — …если ты интересуешься. А нет, так пойду спать, я устала. — Она тоже улыбалась, Роб видел ее лицо.

— Ладно, — сказал он.

Тихонько ступая по дорожке, она привела его на веранду — старые зеленые качалки стояли и там; Роб уселся в дальнюю, а Мин задержалась на ступеньках, увидев мать у одного из верхних окон.

— Это мы с Робом, мама, — сказала она, — сидим на веранде. Не бойся, я не просплю завтрака. — Кейт Таррингтон выразила свое согласие, и Мин повернула выключатель, потушив лампочку. Потом она подошла и села на расстоянии вытянутой руки от Роба, только он руки не протянул, даже не подумал об этом. Он молчал, давая ей время обдумать свой ответ. Наконец она сказала: — Труднее всего одиночество. Я никогда не хотела его; и вот получила — полной мерой.

— Ну как же не хотела. Я своими ушами слышал, как ты говорила совсем обратное, — сказал он любезным тоном.

— Когда это было?

— На нашем выпускном вечере, помнишь, мы с тобой стояли на берегу озера, у самой воды?

— Помню, — сказала Мин. — У меня было подозрение, что забыл ты.

Роб сказал: — Нет, не забыл. Тогда я подчинился твоему желанию. Понял, что ты не шутишь.

— Да, я не шутила, — сказала Мин, — но только в тот момент. В тот момент ты был ужасен.

— Но, по крайней мере, честен.

— Честен в чем?

— Когда говорил, что мне нужна твоя помощь.

— Помощь тебе была нужна не больше, чем Христу на небесах. Через все годы ты прошел победителем, Роб.

— Если это все, что ты вынесла из нашего разговора, значит, ты ровным счетом ничего не поняла и не увидела. Мало кому бывает так худо, как мне тогда.

— Из-за матери?

— Очевидно, кое-что ты все-таки себе уяснила.

— Ничего я не уяснила, — ответила Мин. — Все мои мысли были сосредоточены на себе — ни на что другое у меня просто времени не оставалось. Нет, просто как-то раз твоя мама усадила меня рядом с собой и рассказала историю своей жизни — незадолго до твоей свадьбы, четыре года тому назад.

— О своем замужестве? Обо всем?

— Обо всем.

— А меня она поминала?

— Мимоходом, — сказала Мин. — Вот так я узнала, что в ее жизни ты присутствуешь мимоходом. Тебе хуже, чем мне, всегда было хуже. — О Евиной просьбе отбить Роба и удержать всеми доступными средствами она умолчала.

— Сейчас мне лучше, — сказал он. — Я почти вылечился. — Сказал так, что трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. Роб вытянул руки прямо перед собой в темноту, как будто надеясь получить то, чего ему еще недоставало. Подержал их так какое-то мгновенье, а затем опустил себе на колени и опять стал медленно покачиваться.

Лампа, горевшая в холле, и фонарь на углу давали возможность Мин разглядеть выражение его лица. Она этой возможностью воспользовалась. Он сидел лицом к улице, спокойный, немного усталый. Никого обидеть он не хотел, просто сказал правду — да он и на самом деле выглядел неплохо. Этот человек (двадцати пяти лет от роду, ничем не лучше любого своего сверстника в округе, к тому же замаранный всем, что ему удалось ухватить, соприкасаясь с чужими жизнями, отнять ради удовлетворения собственных эгоистических потребностей) всю жизнь был предметом ее желаний. Собственно, одного-единственного желания, не притупившегося после того, как в течение восьми лет она старательно подавляла его, бежала от него. Что же делать? — заговорить или ждать, пока он повернется и посмотрит на нее? Она сказала: — Тебе нравится твоя работа, — утверждение, а не вопрос, хотя ответа она не знала.

Роб неспешно обдумывал ее слова, как всегда испытывая удивление: а что тут, собственно, думать — ему могла поправиться какая-нибудь собака или продавщица в магазине, какое это имеет значение? — В общем-то, она мне помогает, — сказал он. И тут же пожалел — сейчас она начнет разглагольствовать на эту тему, и опять ему придется сделать ей больно. Ладно, пусть ведет разговор, как хочет.

Она не отстала: — А что еще?

Он взглянул на нее в страхе, который хотел замаскировать удивлением.

— Что еще тебе помогает? — сказала она. — Ты же говоришь, что излечился.

— Просто я сказал, что мне теперь лучше. Ты знала меня, когда я был в довольно-таки жалком состоянии.

— Но что-то ведь помогло?

— Многое, Мин.

— Вот я и прошу тебя сказать — что.

Роб внимательно смотрел на нее. До сих пор она казалась ему серьезной, как в детстве, — прилежная девочка, с головой, вечно занятой какими-то проблемами, решение которых доставляло ей радость, пусть мимолетную, и вдруг увидел, что она в полном исступлении — отвергнутая, с ущемленным самолюбием. Такой он ее не знал — новая сигнальная вспышка угасающего костра. Но никаких сигналов от нее он не примет. Однако от усталости, от нежелания говорить и еще потому, что Мин по-прежнему была прямо у него пород глазами, он продолжал сидеть и смотреть на нее, пока ему не стало ясно, что предлагает она ему нечто вполне заурядное, то единственное, как учил его недолгий жизненный опыт, что только и норовят предложить ему женщины — окружить его заботой и лаской; сколько подобных предложений получил он уже за свою короткую жизнь: от Рины, от Сильви даже, Хэт Шортер, Рейчел. Он вспомнил Полли, поставившую себя в полную зависимость от его отца. Деллу в темной комнатушке, ее широкую одинокую кровать. У каждой были свои беды, и все они хотели, чтобы он принял в них участие, призывали его (все, кроме не нуждавшейся ни в ком Евы, которая и пальцем не пошевелила, чтобы кого-то позвать, да еще Грейси, вечно дразнящей Грейнджера). Он отозвался одной Рейчел, вернее, пытался отозваться — вчера во время их медленного соития, лишенного всех преград и, следовательно, чреватого опасностью. Он не понимал, почему это так, и был не из тех, кто доискивается причин; он просто чувствовал, что сделал правильный выбор, решив вложить всю силу, имеющуюся в его худощавом теле, в один загадочный сосуд — девушку по имени Рейчел, темпераментом никому не уступающую, так что ни на кого другого у него уже сил не оставалось — ни на Рину, ни на Грейнджера, ни (на удивление!) на Еву. Ни на Мин, сидящую перед ним. Он улыбнулся и сказал: — Я отвечу тебе, Мин, — я любим.

— Любим ты был всегда.

— Может быть, — сказал Роб. — Но сейчас это дает мне счастье.

Помолчав некоторое время, Мин сказала: — Ты не против, что я так пристаю к тебе?

— Сделай одолжение, — сказал он. Но немного погодя спросил: — Ты имеешь в виду — сейчас или в будущем?

— В будущем, — ответила она.

— Тогда возражаю, — сказал он. — Лучше не надо. Это нас обоих до добра не доведет.

Она снова помолчала. Затем рассмеялась, с удивлением обнаружив, что смех ее звучит вполне естественно. — Раз так, не надо, — сказала она.

Роб сказал: — Тебе же лучше будет, — и тоже рассмеялся. — Ты себя просто не узнаешь.

— Господи, хоть бы! — сказала Мин. И это их немного отрезвило.

8

Устав после тяжелого дня (четыре часа в жарком, душном вагоне, похороны, толчея в доме), Рейчел поднялась наверх раньше Роба и до его прихода успела уснуть и увидеть сон — во сне она лежала на спине на той же кровати, только кровать находилась глубоко под водой, а откуда-то сверху на нее смотрела темнокожая женщина (может, и Грейси? лица разглядеть она не могла) и что-то ей кричала, только слова разобрать было невозможно. Рейчел подумала во сне: «Что бы она ни накаркала, мне не страшно», — и казалось, ей действительно ничто не грозит. Под водой можно было дышать, а можно было и задержать дыхание и часами лежать с закрытыми глазами — когда-нибудь темнокожая женщина да исчезнет. Во сне Рейчел была счастлива — почти так же, как в жизни, как обязательно будет счастлива в жизни. Скоро. С помощью Роба.

Он пришел в половине одиннадцатого, ступая так тихо, что Рейчел проснулась, только когда он стал открывать окно. Тогда она выбралась из глубины сна и увидела Роба; слабый свет от многих источников — уличного фонаря, луны, фар проезжающих машин — проникал с улицы в комнату и освещал его — он стоял у окна, совершенно голый, повернувшись к Рейчел боком. Совсем еще юный, всегда казавшийся ей выше, чем был на самом деле, правая рука лежала на ссутуленном левом плече, вес, казалось, полностью переместился на левую ногу. Он был, по-видимому, погружен в свои мысли, отключен от всего остального, и она воспользовалась этим, чтобы хорошенько рассмотреть его — это удавалось ей нечасто: голый он обычно не бывал в состоянии покоя. Прошло довольно много времени, а он продолжал стоять. Рейчел наслаждалась зрелищем, которое он — сам того не ведая — дарил ей. Она не знала его мыслей, и тем радостней у нее было на душе: частица жизни, заключенная в определенную форму (совсем особенную, со своими достоинствами и недостатками) пробилась сквозь толщу окружающего мира и предстала перед ней, предназначенная именно ей, как раз в тот момент, когда она, замирая от страха, почти укрепилась в уверенности, что никто никогда не придет или придет, но не тот, или не вовремя. Она прошептала: — Добрый вечер!