Земная оболочка

— Кто его знает. Мама бурную жизнь прожила, но когда она приезжала домой, я ее никогда ни о чем не спрашивал — она каждый год приезжала на мое рождение — одно только пропустила. Не хотел я ничего знать, не хотел мозги обременять — просто думал о ней все время (я у дяди жил). А теперь ее и не спросишь. Умом тронулась.

— Отчего?

— Все оттого же, от жизни своей непутевой. Доктор сказал, что мозги у нее сдали и дальше будут сдавать. Вот она и вернулась домой.

Роб спросил: — Она еще молодая?

— Нет, к пятидесяти катит.

— А я помню ее молодой.

— И я тоже, — сказал Паркер, не вникая в его слова. Затем до него дошел их смысл, и он на какой-то томительный миг отвел глаза от дороги. — Откуда вы ее знаете? — спросил он.

— Через Сильви, нашу кухарку. Она иногда гостила у Сильви.

— Они с Сильви давно рассорились, — сказал Паркер.

— А тебя она узнает?

— Кто? Сильви? Сильви я не интересуюсь. Сильви как-то подошла ко мне — я тогда еще мальчишкой был, в субботу вечером это было на танцах, — просто так подошла и спрашивает: «Ты, что ли, будешь Бо?» — «Я», — говорю, а она отступила назад и смотрит. «Сироту, — говорит, — видал когда-нибудь?» — «Нет, — отвечаю, — не видел». Я и слова-то этого никогда не слыхал; мне лет четырнадцать тогда было. А она опять шаг ко мне сделала и тычет мне зеркальце прямо в нос — она перед тем причесывалась — и хохочет, прямо как дурочка. «На, смотри, — говорит, — если не видел!»

— Пьяная была, — сказал Роб.

— Понимаю, — сказал Паркер. — И тогда понял и теперь понимаю. А вот простить не могу. Да и неправа она вовсе. — Он замолчал, словно обессилев.

Роб решил, что теперь можно наконец отдохнуть, и откинулся назад.

— А мама все равно меня не узнает.

Роб прикрыл глаза и помолчал, затем сказал: — Вот ты и собрался помирать.

— Да, — сказал Паркер, — но не только поэтому.

— За родину? — сказал Роб без улыбки, хотя улыбка так и просилась.

— Паркер ответил: — Нет.

Роб решил не настаивать — слишком уж тот был серьезен, — ему хотелось выкинуть из головы все мысли и подремать. Но чувство внутреннего достоинства, угадывавшееся в Паркере, гнет его голоса, когда он объявил о своей неминуемой смерти (совершенно хладнокровно, будто сообщил, что завтрак подан), не давали ему успокоиться. Невольно напрашивался вопрос, становившийся с каждой минутой все более насущным. Все же он удержал его, пока толком не сформулировал, и только тогда негромко спросил: — Скажи мне, почему? Я вовсе не затем спрашиваю, чтоб раны твои растравлять, просто у меня жизнь тоже не сахар. Я помощи ищу. — Он так и не открыл глаз.

Паркер спросил: — Вы что, мисс Евы сын?

— Да.

— Роб Кендал?

— Мейфилд, — сказал Роб. — Мать была замужем за Мейфилдом.

— Никогда о таком не слыхал.

— Он появился ненадолго, — сказал Роб. — Исчез еще до твоего рождения.

— И отсюда ваша беда? О которой вы говорили?

— Боже упаси! — сказал Роб. — Это все дело прошлое. Я вырос, познакомился с ним и до самой смерти часто с ним встречался. Он умер нынче весной, прожил счастливую жизнь. Нашел себе хорошую женщину.

Паркер спросил: — А вы?

Роб подумал: «Вот ведь как он повернул». Но при всей своей усталости понял, что ему представляется счастливый случай. Чернокожий армейский повар, похоже, не совсем в своем уме, по-видимому, готов выслушать историю его жизни. Роб был не против рассказать ее. Он приподнял голову, открыл глаза и посмотрел на дорогу — до чего же глухо вокруг: незасеянные поля, дремучие леса..

— Была и у меня когда-то, — сказал он. Он не смотрел на Паркера — боялся увидеть на его лице выражение тупости, ехидства или, может, раболепства — и сосредоточил взгляд на ястребе, высоко парившем в небе прямо над ними.

— А теперь больше нету? — спросил Паркер.

— Уже четырнадцать лет.

— Померла?

— Ага.

— А у вас кто-нибудь остался?

— Сын, четырнадцати лет.

— Он и погубил ее? — спросил Паркер.

Роб не спеша обдумал его вопрос, затем сказал: — Нет, не он, а твой друг Христос.

— Это он может, — сказал Паркер. — Если на то его воля.

Роб посмотрел на него, и Паркер на мгновение встретил его взгляд. — Ты выслушай, — сказал Роб. — Послушай, что произошло, а потом скажи мне, зачем ему это понадобилось? Какая у него была цель?

Паркер кивнул и стал слушать.

— Она была хорошая, и она меня правда любила, правда хотела помочь и знала, что мне нужно, не просто выдумывала всякий вздор. У нее тоже нервы были никуда, и с головой неладно — это еще до того, как мы с ней встретились. Ну и потом, она потеряла первого ребенка, которым я ее наградил, и это ее подкосило, и я тогда решил, что хватит: но когда она немного окрепла, то стала просить меня опять попробовать. И вот летом двадцать девятого года она снова понесла…

— Вы что, о ребенке? — переспросил Паркер. — Всего лишь о ребенке?

Роб кивнул, не отводя глаз от дороги. — Она очень хотела. Еще когда у нее с головой плохо было, ей все хотелось ребенка, чтоб нежность на него излить. Потом я у нее появился, но скоро она увидела, что я мужчина и долго не буду перед ней навытяжку стоять, пока она меня, как елку, увешивает знаками любви. — Он повернулся и посмотрел на Паркера. — Понимаешь, о чем я?

— Нет, не понимаю, — ответил Паркер. — Я б стоял навытяжку до второго пришествия, если бы кто пожелал приласкать меня.

Роб усмехнулся, но и задумался. — Было время и я б стоял, только это было задолго до того, как я встретил свою жену. К тому времени, как мы познакомились, я предпочитал сам ласкать.

Паркер заметил: — Пусть так. Но ведь не это же ее убило?

— Говорил ведь я тебе: ребенок.

Паркер сказал: — Это раньше часто случалось. Я сам знаю несколько случаев, когда женщины умирали и никто их не мог спасти. Моя-то жена приносит детей легко, как кошка котят, но вот тетка моя — та, которая меня приютила после маминого отъезда, — она у меня на глазах померла.

Роб не сказал ни слова.

Паркер продолжал: — Семнадцать ей было. Чуть постарше меня — мне пятнадцать, ей семнадцать. Мы все знали, кто отец. Он вовсе не хотел погубить ее. Она подпустила его к себе с улыбкой. Никто его и не обвинял — Христос так решил, ничего не поделаешь.

Роб сказал: — Я виноват. Нечего на Христа валить. По моей милости она умерла, точно так же, как по твоей милости эта машина катит по дороге и не переворачивается — а ведь при желании ты мог бы прикончить нас обоих разом, — тогда можно бы и в Европу не ехать.