Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Вообще же творчество Б. Зайцева 1909–1917 годов рассказывает о жизни и о мечте, которым не дано воплотиться. Тем не менее девиз его героев: любить, терпеть, жить. В. П. Полонский, рецензируя книгу «Земная печаль», заметил, что словами «Земная печаль» «можно было бы озаглавить все творчество Зайцева». Критик указывает на такие характерные черты творчества второго периода, как тонкость и легкость рисунка, гибкость языка, мягкость красок, общность темы — «обаяние неповторимого былого» [14] и всепроникающий грустный лиризм. От идиллии Зайцев приходит к скорбной элегии. Чуковский обостренно воспринял творчество писателя этой поры как крайнее выражение пагубного чувства бездействия, жалкого спутника реакционных настроений. В рассказах Зайцева полновластными хозяевами, по мнению Чуковского, стали безжеланность, сон, оцепенелость, анемическое очарование и бессильная кротость. Критик называет эти качества несчастием, страданием, проклятием и позором десятилетия, ибо именно так живут все интеллигентные люди, которыми овладел дух самоуничтожения, потребность «таять, млеть, цепенеть, светиться, мучиться, как икона» [15] . Если снять болезненную резкость характеристик Чуковского, можно сказать, что в творчестве Зайцева

поселилась все-таки не элегия самоуничтожения, а элегическое прощание с былым, глубоко укоренившимся в русской земле, в ее истории, и теперь мучительно и неизбежно пропадающим в небытие.

14

Полонский В. П. Б. Зайцев. Земная печаль. Рассказы. М., 1916 //Летопись, 1916, № 9. С. 313.

15

Чуковский К. И. Борис Зайцев (Рассказы. Т. 2 и 3) //Лица и маски. СПб.: Шиповник, 1914. С. 239.

Космогония Зайцева уходит в подтекст и меняет тональность. Прежде вся она была наполнена напряженным чувством полноты бытия; теперь — ощущение присутствия бесконечного столь же благодатно, сколь трагично, но и такое, оно облегчает земные тяготы и печали, не лишая их смысла, даже усиливая его. К примеру, Анна Михайловна, героиня рассказа «Актриса», в трудную минуту жизни невольно заводит немой разговор с небесами. И они не только успокаивают ее и тем более не только говорят ей о тщете человеческих усилий, об угрозе исчезновения в бесконечном и вечном, но и пробуждают ее волю к борьбе за самое себя и свое искусство: «…в небе, над нею, сквозь тонкий пар, горели звезды. Что-то трепетало в них; точно бездна дышала. «Вечность, — подумала она и содрогнулась. — Океан, в котором мы утонем с нашими театрами, репертуаром, славой». Но, взглянув в сторону, где был ее театр, снова ощутила она призывную дрожь. Там она будет сражаться…» (с. 143). В голове Анны Михайловны проносятся вихрем мотивы ее борьбы — художество, слава, признание зрителей, — и она, «глядя в тихо гудевшую реку», уверенно произнесла: «Посмотрим…» (с. 143).

В ряде рассказов и повестей Зайцев вводит прием «игры» с каким-либо известным читателю произведением любимого им писателя и через наложение образов героев, ситуаций, сюжетов с присущими ему тонкостью, изяществом рисует мир своих персонажей, пользуясь литературной проекцией. Образ героини рассказа «Петербургская дама» построен на отзвуках образа «пиковой дамы»; центральный герой повести «Голубая звезда» Христофоров сознательно ориентирован на князя Мышкина. «Мой вечер» — рассказ о поэзии любви, с годами утратившей взаимность. Героиня — Наташа, герой — Андрей; в пору острого отчуждения они случайно встречаются на балу: внезапно происходит яркая вспышка былого разделенного чувства. В сознании читателя невольно возникают не одна, а две Наташи — одна в белом, другая в черном платье, два Андрея, два бала, два вальса. Первый бал пронизан светом молодого ожидания счастья, второй — мгновением вдруг расцветшей любви. Сюжетные отголоски «Войны и мира» преображают момент жизни героини «Моего вечера»; претворяют ее грустные будни в мелодию высокой гармонии, в сон счастья: «Да, среди невзгод и скорбей жизнь дарит нам иногда незабываемые мгновения. Верно, когда придет наш конец, мы вспомним о них. И если скажем: девять десятых пропало, но одна сотая вечна — то и за нее мы умрем покойно. Да будет благословенна любовь» (с. 111).

В рассказе «Актриса» Зайцев как бы дописывает один из возможных вариантов судьбы Нины Заречной, известной чеховской героини. По ходу действия мы узнаем, что у Анны Михайловны в прошлом — биография девушки, отторгнутой родной, «хорошей» семьей; потом — несчастная любовь (правда, и брак) ; в зените жизни — труд, труд, труд и искусство. Она умна, образованна. На вопрос о символе веры она отвечает: «Надо жить, работать… кажется, и все…» (с. 148). Актриса (вспомним слова Заречной: «Я не чайка, я — актриса») на глазах читателей переживает провал в спектакле одного из главных театров Петербурга, неразделенную любовь, тяжелую болезнь близкой подруги. Но, как всегда у Зайцева, так и в этом рассказе, его хрупкая, надмирная героиня сильна, духовно самостоятельна и верна себе, призванию, судьбе. Намек на сравнение с Ниной Заречной придает образу Анны Михайловны черты, типологически общие для образов избранных людей, идущих тропами творчества.

Внутренние токи душевной энергии притягиваются к «Греху» Зайцева от «Воскресения» Толстого. Герой, от имени которого ведется повествование, проходит путь, схожий с путем Катерины Масловой: через цепь полудетских падений к утрате совести и чести, к торжеству над собой пагубы и греха и через преступление к покаянию и воскресению. Между романом Толстого и рассказом Зайцева пролегло время длиной в пятнадцать лет, но ситуация, которую создают оба художника, — та же: герой без роду и богатства не может найти места, где сам он и другие увидели бы в нем человека и отнеслись с уважением к его достоинству. В жизни человека массы царит страх, унижение и жажда урвать что-то для себя. Свет же идет от русских праведников–революционеров (в рассказе «Грех» это юная Мария Петровна и ее жених Никифоров), которые живут по совести, веруют в добро и людей, идут путем правды и любви. Память о романе Толстого не ослабляет художественной ценности рассказа Зайцева, а, напротив, усиливает ее, вводя в широкий контекст русской литературы.

«Грех» и «Кассандра» в кругу других ближайших произведений образуют полюс «земли». Впечатление от них, кажется, не совпадает с представлением о Зайцеве–художнике, к которому привыкли критики и читатели: это не автор идиллий и элегий, а создатель того, что называется «городским жанром». В «Кассандре» упомянуты имена Клевера и Маковского — художников–живописцев, создателей городского пейзажа, жанровой сценки. Зайцев, показав широту своих возможностей, предложил собственные варианты урбанистического жанра. Его герои: владелица шляпного заведения, служащая большой конторы, студент–юрист, безвестный художник, управительница состоятельного дома, лакей, достигший положения хозяина, — «вся Москва» — с буднями, радостями, печалями. Рассказы Зайцева — беспристрастное, но и любовное изображение горожан нижесреднего сословия, окрашенное в тона юмора с элементами сатиры и элегии; они существенно раздвигают границы образа писателя, дополняют наше знание о его творчестве, о возможностях его таланта.

«Изгнание» (1914), «Петербургская дама», «Земная печаль» (1915) — рассказы о том, как безвозвратно уходит в прошлое больная, но и до боли прекрасная, любимая жизнь. В кругу произведений 1910–х годов рассказ «Изгнание» можно считать одним из программных. Сюжетная композиция перекрещивает два изгнания героя. Первое изгнание из России — вынужденная политическая эмиграция молодого

московского адвоката, попавшего в силу собственной порядочности в поток антиправительственного движения и выброшенного противоположно движущимся потоком охранительных сил из России. «…Это мой город и моя страна. Увижу ли я когда-нибудь эти равнины, осинки и березы, полуварварскую Москву, полуварварский свой народ? Я, сам потомок скифов? Но ведь к этой стране, к этому народу я прирос крепко… я люблю его любовью неистребимой, как любил своих стариков, чьи кости остались в этой земле…» (с. 175). В его словах предчувствуются ноты ностальгии более поздней — тоже парижской, но уже не героя, а автора, и не 10–х, а 20 — 70–х годов. Зайцев подчеркивает в герое его глубокое чувство родной земли: «…родину я не предам нигде, ни под каким небом не забуду я русских полей, перелесков, Москвы, взгляда русской женщины…» (с. 177). Второе изгнание: от суеты и бурь в одинокую и чистую духовность, воплощением которой служат для него Христос и Франциск Ассизский. Александр бежит от «грохота культур, войн, переворотов и цивилизаций» (с. 181) в поисках «незыблемого»: человеческого сердца, духовной чистоты и неподкупности. Двойное изгнание героя объяснено писателем как следствие распада организма русской жизни, как отщепенство и духовный поиск, завершившийся исходом–трагедией и исходом–печалью — странничеством.

Павел Иванович Косицын, профессор почвоведения, от имени которого ведется повествование в рассказе «Петербургская дама», видит две России — необъяснимо прекрасную страну со светлыми березками и небольшими озерцами за окнами движущегося поезда и — больную, надорвавшуюся, лишенную жизненных сил. Рассказчику Косицыну и автору Зайцеву мила отчизна «крепкая, здоровая, простая, — и очень крупная» (с. 262) — Россия Л. Толстого, но оба предчувствуют близкий исторический предел «больной» России. В рассказе «Земная печаль» мысли о конце истории старой России рождают думы о неповторимой прелести, но и неизбежной конечности земного удела. Автор мысленно прощается со своим миром, который любит и которого скоро не станет: «Возвратись в свою комнату, взглянув на дорогие портреты, дорогие книги… подумаешь, что, быть может, через тридцать лет твоим Пушкиным будут подтапливать плиту, а страницы Данте и Соловьева уйдут на кручение цигарок. Тогда летописец скажет слово и о твоей жизни. Какое это будет слово? Кто знает!» (с. 276). Прощание с конкретным милым прошедшим становится прощанием вообще с земным: «…безмерно жаль земного! Жаль неповторимых черт, милых сердцу, жаль своей жизни и того, что в ней любил» (с. 276).

Значительным итогом творчества 10–х годов стала «Голубая звезда». По утверждению американской исследовательницы Ариадны Шиляевой, автора книги о беллетризованных биографиях писателя и воспоминаний о нем, Зайцев считал повесть «самой полной и выразительной» из всего написанного им до 1922 года [16] . Добавим, что в ней писатель осуществил органический синтез вселенского и земного. Между космизмом ранних рассказов и «Голубой звезды» существует отличие: от восприятия Вселенной как единого «тела» (пантеизм) Зайцев приходит к переживанию единства психической мировой субстанции (панпсихизм). Мостом между миром Земли, суетным и грешным, и надмирным Космосом служит главный герой повести. Писатель переносит князя Мышкина в Россию 10–х годов, дает ему имя Христофоров, которое реализуется одновременно и как «новый Христос», и как «Христоносец». Греческое «Христофор» — христоносец, мученик, служитель Христа, покровитель путников, спаситель от внезапной смерти (последнее значение имени вступает в действие в эпилоге «Голубой звезды» — в рассказе «Странное путешествие»). Через всю жизнь Зайцев пронес как исповедание веры соловьевскую философию Вечной женственности, Мировой души. В романе Достоевского «Идиот» носителем идеи Прекрасного как философской и жизненной позиции был князь Мышкин, в повести Зайцева — рыцарь Голубой звезды Христофоров. Как некогда Христос, «сын человеческий», Христофоров стал «переходом» между Богом и людьми: кроткий, чистый, надмирный человек, пророк и учитель Красоты, искупитель грехов людских своей кровью (последнее — в «Странном путешествии»), Христофоров вел скромную, полубедную, не скрепленную бытом, семейными или какими-либо другими узами жизнь бродяжного интеллигента–мечтателя.

16

Шиляева А. Памяти ушедших. Б. К. Зайцев //Новый журнал, 1972, кн. 106. Нью–Йорк. С. 280.

А. Белый исступленно твердил о близком исчезновении Петербурга, Б. Зайцев устами Христофорова пророчествовал о «прелести и печали» надежды–безнадежности на будущее: «…довольно одного дыхания, чтобы, как стая листьев, разлетелись… во тьму» все, кто находились на краю истории и, стало быть, на краю вечности (с. 350).

Христофоров, этот синеглазый большой ребенок, спокойно и наивно вступает в любое московское общество, — и везде чувствует угрозу шатания вековечных устоев, колебания порядка, нисхождения культуры и пропада гармонии. Наталия Григорьевна с ее докладами о Пушкине в Московском литературном кружке (то есть в Обществе любителей российской словесности), последний знаток и полубезумный служитель божеству Красоты дон Алонзо–Кихада дель Ретизанов с его культом изящного, «темный человек» Никодимов, сменивший блестящую карьеру офицера Генерального штаба на позорное положение полупровокатора, полусутенера, Машура, Лабунская и другие участницы общества «Белый голубь», проводящие свои дни в радостной печали мистических медитаций, — «вся Москва» в состоянии полуэкстаза — полусна — полуфантазии летит и летит к собственному уничтожению, чтобы в другой галактике воскреснуть, может быть, зеленым стебельком, атомом воздуха, земной любовью. Концовка «Голубой звезды», а до нее «Изгнания», «Петербургской дамы», «Земной печали» умиротворяюща, однако сквозь элегическое прощание с уходящим проглядывают контуры подлинной трагедии.

Книга «В пути» — это собрание трагических эпилогов: жизни Б. К. Зайцева, начинавшейся в кругу друзей–литераторов Москвы (очерк «Молодость — Россия») и одиноко окончившейся в далекой старинной Вандее с ностальгическим чувством России: Россия — град Китеж, России — даже имени! — больше нет («Вандейский эпилог»), трех житий — философа Христофорова, кочкинской крестьянки Авдотьи, красавицы-простолюдинки Анны.

С 1914–1916 годов прошло каких-то пять лет, но переменились воздух, которым дышали, ритмы, которыми жили, самое чувство жизни действительной, которое создавало облик и дух времени. Пропали легкость, беззаботность, поэзия, размеренный ход повседневного. Прежде они казались родственными мировому Космосу. Им на смену пришли' тяжесть, забота, проза с конвульсиями мирового Хаоса. «Легкие люди» вроде Христофорова («Странное путешествие»), барыни Варвары Андреевны и ее дочери Лизы («Авдотья–смерть»), беспечного семейства Немешаевых и обаятельного «обыкновенного» дворянина Аркадия Ивановича («Анна») в короткий срок стали далеко и безвозвратно ушедшими.

Поделиться с друзьями: