Земной круг. Компиляция. Книги 1-9.

— А вдохновил скульптора Столикус, как я слышал, отдавший приказ начать знаменитую атаку в битве при Дармиуме.

Монца подняла бровь.

— И возглавивший ее, кажется? Думаю, по такому поводу он все-таки надел бы штаны.

— Это называется «художественная вольность», — огрызнулся Сальер. — Когда человек фантазирует, он вправе делать так, как ему нравится.

Коска сдвинул брови.

— В самом деле? А мне всегда казалось, что, чем ближе к правде, тем больше мастер создает деталей, делающих работу стоящей…

Его прервал быстрый перестук каблуков. К герцогу торопливо подошел офицер с взволнованным, потным лицом, в измазанном с левой стороны сажей мундире. Опустился на одно колено и склонил голову.

— Ваша светлость…

Сальер даже не взглянул на него.

— Говорите, что там у вас.

— Был еще один приступ.

— Сразу после завтрака? — Герцог положил руку на живот и поморщился. — Типичный представитель Союза, этот Ганмарк, почтения питает ко времени принятия пищи не больше, чем вы, Меркатто. Каковы результаты?

— Талинцы пробили еще одну брешь, у гавани. Их отбросили, но с большими потерями. Мы значительно превосходим их числом…

— Да, да. Прикажите своим людям удерживать позиции как можно дольше.

Офицер облизнул губы.

— А… потом?

— Все будет кончено. — Сальер, не отрываясь, смотрел на статую.

— Слушаюсь, ваша светлость.

Офицер поспешил к выходу. Навстречу, без сомнения, героической и бессмысленной смерти, на месте той или другой бреши. Коска неоднократно замечал, что самые героические смерти — всегда бессмысленны.

— Скоро Виссерин падет. — Глядя на величественное изображение Столикуса, герцог прицокнул языком. — Как это… удручающе. Был бы я чуть больше похож на него…

— Худее? — пробормотал Коска.

— Я имел в виду, воинственней, но если уж мечтать, то почему бы и не худее? Благодарю вас за ваш… до неприличия честный совет, генерал Меркатто. У меня есть еще несколько дней, чтобы принять решение. — Отодвигая неизбежное ценой сотен жизней. — Тем временем, надеюсь, оба вы побудете здесь. Как и трое ваших друзей.

— В качестве гостей? — спросила Монца. — Или пленников?

— Каково приходится моим пленникам, вы уже видели. Что выберете?

Коска тяжело вздохнул, почесал шею. Выбор, кажется, напрашивался сам собой.

Мерзкий студень

Лицо у Трясучки почти зажило. Виднелась еще бледно-розовая полоса, тянувшаяся, пересекая бровь, ото лба до щеки. Да и той предстояло исчезнуть через пару деньков. Глаз еще побаливал, но в остальном все было в порядке. На кровати лежала Монца, прикрытая простыней по пояс, повернувшись к Трясучке худой спиной. И некоторое время он смотрел с улыбкой, как двигаются чуть заметно при дыхании ее ребра и то исчезают, то появляются между ними тени. Потом отвернулся от зеркала, подошел, неслышно ступая, к окну, выглянул. Увидел горящий город, пламя, бушующее в ночи. Странно, но он почему-то не помнил, что это за город и что сам он здесь делает. Голова соображала медленно. Трясучка поморщился, потер щеку.

— Больно, — проворчал. — Больно, чтоб я сдох.

— Что, вот это больно?

Резко развернувшись, Трясучка отшатнулся к стене. Перед ним, упираясь лысой головой в потолок, с закованной в черный металл одной половиной тела и расписанной крохотными письменами другой, высился Фенрис Наводящий Ужас, и лицо его мелко дергалось, как кипящая овсяная каша.

— Ты же… черт тебя дери, ты же умер!

Великан засмеялся.

— Ну да, черт меня дери, умер. — Тело его было насквозь проткнуто мечом. Рукоять торчала над бедром, кончик клинка выглядывал под рукою с другого бока. Фенрис ткнул могучим пальцем в кровь, что капала с рукояти на ковер. — Хочу сказать, вот это и впрямь больно. Ты волосы обрезал? Мне больше нравилось, как раньше.

Бетод показал на свою разбитую голову — месиво из крови, мозгов, костей и волос.

— Шрать на ваш обоих. — Правильно выговаривать слова он не мог, ибо рот у него был вдавлен. — Вот уж што болиш так болиш. — Он зачем-то пнул Фенриса. — Пошему ты дал победишь шебя, тупиша, болван демонишешкий?

— Я вижу сон, — сказал Трясучка, пытаясь как-то объяснить себе это. Боль в лице все усиливалась. — Наверняка сон.

Кто-то запел:

— Я… сделан… из смерти! — Стукнул молоток по гвоздю. — Я — Великий Уравнитель! — Бац, бац, бац… и каждый звук отдавался болью в лице Трясучки. — Я — ураган в Высокогорье! — напевал себе под нос Девять Смертей, раздетый до пояса, весь в буграх мускулов и шрамах, заляпанный кровью, разрубая на куски труп брата Трясучки. — Значит, ты — хороший человек? — Показал ножом на Трясучку, усмехнулся. — Тверже надо быть, парень. Следовало убить меня, на хрен. Иди-ка, помоги отрубить ему руки, оптимист.

— Мертвые знают, как я не люблю эту скотину, но он прав. — На Трясучку глянула голова брата, приколоченная к штандарту Бетода. — Тверже надо быть. Милосердие и трусость — одно и то же. Слушай, ты не выдернешь этот гвоздь?

— Опять путаешься под ногами? — закричал отец, взмахнув винным кувшином. По лицу его катились слезы. — Нет, чтобы ты умер, а он остался жив! Тварь никчемная! Никчемный, мягкотелый, никому не нужный кусок дерьма!

— Чушь все это, — прорычал Трясучка, усаживаясь у костра. Теперь у него болела вся голова. — Полная чушь!

— Что — чушь? — пробулькал Тул Дуру, из перерезанного горла которого текла кровь.

— Да все! Эти люди из прошлого, тычущие меня носом в то, что я и сам знаю! Может, ты чего поинтереснее этого дерьма скажешь?

— Уф, — сказал Молчун.

Черный Доу как будто малость смутился.

— Не попрекай нас, парень. Это же твой сон, верно? Ты обрезал волосы?

Ищейка пожал плечами.

— Будь ты поумнее, может, и сны видел бы поумнее.

Кто-то схватил Трясучку сзади, развернул к себе лицом. Девять Смертей с вымазанным сажей лицом, с прилипшими к окровавленной голове волосами.

— Будь ты поумней, может, тебе глаз не выжгли бы.

С этими словами он принялся ввинчивать ему палец в глаз, все глубже и глубже. Трясучка отбивался, вырывался, вопил, но спастись возможности не было. Все уже случилось.

* * *

Проснулся он, конечно же, с воплем. Как всегда в последнее время. Хотя это и воплем-то было не назвать. Голос сорван, в горле словно камни ворочаются, издавая скрежет.

Кругом стояла тьма. Боль терзала лицо, как волк добычу. Трясучка сбросил одеяло, вскочил, бесцельно закружил по комнате. К лицу словно все еще было прижато раскаленное железо. Налетел на стену, упал на колени. Скорчился, стиснул голову руками, боясь, что она расколется. Закачался взад-вперед.

Он выл, стонал, снова выл. Рычал, выплевал бранные слова и плакал навзрыд. Пускал слюни и лепетал какую-то невнятицу. Ничего не соображал от боли, сходя с ума. Руки потянулись к ее источнику, дрожащие пальцы схватились за повязку.

— Ч-ш-ш.

Другая рука — Монцы — коснулась его лица. Откинула со лба волосы.

Боль расколола голову, как топор полено, в том месте, где раньше был глаз, и разум расколола тоже, отчего мысли выплеснулись наружу бессвязным потоком:

— Чтоб я сдох… останови это… дерьмо… дерьмо… — Трясучка вцепился в руку Монцы с такой силой, что та охнула и поморщилась. Но ему было все равно. — Убей меня! Убей. Пусть это прекратится. — Он не знал даже, на каком языке говорит. — Убей меня… чтоб я… — Слезы обожгли уцелевший глаз, Трясучка заплакал.