Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Царь! Срубите, спилите то Дерево! Спасите себя…
Я вас люблю, Царь… Как эфы любили царя Дария!..
Сонно сонно сонно сонно… Оооо…
И она лучисто улыбается и замолкает… навсегда.
…Я уже видел и знаю, как умирают человеки…
Она лежит на павловопосадском своем мокром платке вся гранатовая, текучая…
И я вдруг думаю, что скромная снегурушка вдруг оказалась в малиновом наряде, а снегирь остался в старом костюме, в сером…
Я остался…
Но они — снегири —
А мертвые всегда верны живым…
О Боже!..
…Я легко пеленаю, заворачиваю ее в платок… Так много крови изшло из нее, что она легкая стала.
В последний раз чародейное тело ее в моих руках. Поднимаю ее и несу к машине…
Сонно мне…
Мышь-полёвка вышла из стога и лизала кровь, и она не убоялась меня, и не вернулась в стог, ибо опьянела, одурела от свежей крови. Один юный дымок над кровью стлался в русском ледяном поле необъятном…
Один! был! жив! дымок! в ледяном просторе…
…Тут опять с небес заструился хрупкий, млечный, звездистый, огнистый снежок…
И туманно, снежно, празднично, словно в Новый год, жемчужно стало, стало окрест…
Опять метель соткалась на дороге, и я ехал медленно, осторожно, как и положено ехать с усопшим…
Я боялся, что пропущу ту лиственницу, которая вела к сгинувшей в болоте родной деревеньке Аниной — Лиственницы…
Но лиственница была в осеннем, золотом пожаре, обсыпанном молоденьким, прозрачным снегом, и я сразу увидел ее…
Я повернул к ней.
Под ней была разбитая, былая, давно похороненная дорога. Я поехал по этой дороге в Блудово болото, куда уже много лет никто не ездил…
Опять сон нашел на меня, метель густо, лепетливо, мокро шла окрест, я ехал думал, что если машина забредет, завязнет, закочует в болоте — то я уж не выберусь отсюда никогда…
Да и что-то не хотелось мне расставаться с Анной.
Да и что-то захотелось мне полечь с ней рядом навек, навек, навек…
Ой ли! Ай ли!..
И тут я почуял, что машина мягко, нежно стала вязнуть, опускаться, погружаться в живую, податливую землю…
Я понял, что попал в яму, в омут, в елань, в топь сосущую, чавкающую, непролазную, последнюю…
Я попал туда, где живут те советские забытые солдатики… и Людочка Кашина… и русалки… И самая крупная гранатовая клюква…
А теперь тут будет и Анна…
И я буду тут похоронен заживо?..
И тут я слышу ее дальний шепот: “Царь! Срубите, спилите то Дерево! Спасите себя и других человеков!..”
…Анна, Анна! Ты молчишь, ты мертвая, далекая, а я не знаю, что делать мне… Что делать? Я не знаю…
Болото тянет, влечёт меня… смерть зовёт…
А сонно, сонно, сонно…
Машина уходит в елань…
Но я успеваю…
Я открываю с трудом тяжкую, всю в хляби, в глине, в иле, в тесте-перегное болотистом, дверь и встаю на какой-то камень…
Откуда
здесь камень? валун?..Но я спасаюсь… Но я не знаю, радоваться ли мне…
А сонно, сонно… болото тянет… как сырое тесто…
И метель все заметает, заволакивает…
Я почти не вижу, а только чую, как машина моя пропадает, погружается, исчезает… вместе с чемоданом Эф…
Вместе с Анной…
Это — анина матушка-кружевница Людочка Кашина насылает оттуда летучие кружева свои…
Да!..
Сонно!..
А в кружевах ледяных сонно…
… А я уже хочу вечного сна…
Глава двадцать девятая
ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА КОРАЛЛОВОЙ ЭФЫ
…Легкой жизни я просил у Бога: “Погляди, как грустно все кругом!”
И ответил мне Господь: “Пожди немного! Ты еще попросишь о другом!”
Вот уже кончается дорога… Истончилась жизни злая нить…
Легкой жизни я просил у Бога… Легкой смерти надо бы просить…
…Почему мы так любим этот мир?.. Потому что мы много раз были в нем…
… Сонно… Я стою на болоте в метели… Не знаю, куда идти… И зачем?
Но метель жалеет меня… Она утихает…
Метель любит меня, и я вспоминаю, как она играла, резвилась, плясала со мной покорно на дороге, и вот она опять помогает мне…
Открывает мне болото метельное, а иначе я бы заблудился…
Это Людочка Кашина оттуда пожалела меня… Убрала, уняла свои кружева…
Я иду по болоту по следам моей машины и выхожу к лиственнице… И тут, в снегу молодом, на низких кустиках стелющихся, остроконечных, вижу темно-гранатовые крупные капли — это клюква.
Я набираю горсть кровавых, ярых ягод и кладу их в рот, — их упругая, обильная сладко-кислая мякоть живительна и свежа — она возвращает меня к жизни что ли… как мало надо человеку что ли…
Но потом я вспоминаю анины слова о самой крупной клюкве на Блудовом болоте, явившейся, родившейся от убиенных, незрелых, советских солдатиков — и больше не подбираю клюкву с низеньких матерчатых кустиков ее…
Но солдатики и с того света помогают мне, обернувшись спасительной ягодой?.. Да!..
И я ем их клюкву и люблю их… и помню их…
…На попутных машинах редких я добираюсь до дома своего…
Дверь дома почему-то открыта, но я не обращаю внимания ни на открытую дверь, ни на ямы, оставшиеся от голубых елей наших майских…
Мне так страшно входить в пустынный дом мой…
Дом мой стал мне чужим…
Теперь он вечно будет напоминать мне о ней…
Теперь он будет вечным, больным для меня, памятником ей…
На болоте ведь не поставишь памятника — и памятником будет мой дом…