Земные наши заботы

это было три года назад, он, с гордостью показывая хозяйство, на

животноводстве «запнулся».

— Не хватает доярок? — спросил я, повторив обычную фразу, много раз

слышанную в других хозяйствах.

— Пока еще хватает, — неохотно откликнулся он. — Пока вроде бы все

благополучно...

И замолчал председатель: хватит, мол, с тебя, товарищ журналист. Тебе же

про хорошее писать надо, вот и не копайся, не спрашивай про болячки, не

нужны они тебе, да и нам что ж на себя раньше времени плохое наговаривать.

Сказал я ему об этой своей догадке. Засмеялся Сергей Иванович.

— Да ведь дегтем не только мед можно испортить, но и очерк. Поэтому и не

хотел говорить... А вообще-то такое благополучие — зыбкое, если доярка наша

в четыре утра уже на ногах — и до двенадцати ночи.

— Почти всюду так, — попытался я успокоить его. Однако председатель

пропустил мои слова мимо ушей, проговорил решительно:

— Надо что-то придумывать, дальше так нельзя. — И повторил, словно укоряя

себя: — Нельзя так дальше...

— Осуществили, значит, свой замысел? — спросил я, когда вслед за

школьниками мы вышли на улицу.

— И можно сказать — по программе-максимум, — охотно откликнулся Сергей

Иванович. — Во-первых, в животноводстве мы провели внутрихозяйственную

специализацию и концентрацию Без особой реконструкции создали, по существу,

животноводческий комплекс на 900 коров, где все процессы механизированы: от

раздачи кормов и доения до уборки и удаления навоза. Это позволило нам ровно

половину животноводов высвободить на другие работы и в корне изменить труд

доярок. Теперь каждая обслуживает 50 коров.

— Вдвое больше, чем раньше?

— Да. Но затрачивается на это вдвое меньше времени.

И Сергей Иванович начал загибать пальцы, перечислять, за счет чего это

достигнуто.

— Первое — перешли на двухразовую дойку.

— Потеряли в надоях?..

— Есть немного. В прошлом году мы получили по 3033 килограмма молока от

коровы. Снижение — на 165 литров. Но уже в нынешнем, все к тому идет, потерю

эту восстановим. Так что год один — время не большое, но оно нужно, чтобы и

самим научиться и чтобы коровы привыкли...

— Второе — доярка полностью освобождена и от кормления, и от уборки

навоза. Приходит она на ферму два раза в день, утром и после обеда. Приходит

— коровы уже накормлены и вычищены. Ей остается накинуть на себя халатик,

подключить доильные аппараты к молокопроводу, вымя корове тепленькой водой

вымыть, выдоить, отнести аппараты на место и — домой.

— Третье — не перегружен работой и кормач. Он занят на ферме семь часов.

У него сто коров. Но ни к бурту, ни к стогу он дороги не знает, ему привезут

на тракторной тележке или кормораздатчике все, что положено по рациону. Ну,

а чтобы не как-нибудь кормил, чтобы хорошо кормил, он, как и доярка, от

надоя получает.

— Четвертое — скотник работает посменно, восемь часов. Транспортеры

движутся, он кое-где метелочкой или скребком подхватит к нему навоз, нажмет

кнопку, чтобы насос выкачал жижу из ямы в накопитель, на корову шумнет, если

бодаться вздумает, — и все...

— Тоже может в белом халате работать?

— Мог бы, если бы хвостами коровы не размахивали, — с шутливой улыбкой

ответил Сергей Иванович.

* * *

Деревня утонула в садах и березах. Сады — по крышу, а березы — к небу

тянутся, стерегут покой и тишину — не пробраться ветру сквозь гущу ветвей.

От этих берез деревня на склоне холма кажется уютной, высветленной, высокой

и лучистой. Не потому ли и названа она Лучесой?

В низине, где плещется пруд, обнимающий всю деревню, устроились рыбаки.

За прудом на холме стоят комбайны, жатки, сеялки, плуги — утомились,

отдыхают, ждут своего срока. За мехдвором, на виду у всей деревни, та ферма,

где в белых халатах работать можно.

Тихо в деревне, тихо на ферме. Только на косогоре за фермой движение,

снуют трактора с тележками — торф подвозят. Потом его перемешают с навозом,

накопленным за зиму в отстойниках, вывезут на пашню все подчистую: и

отстойник вычищен, и пашне будут сполна возвращены плодородные силы — каждый

гектар до сотни тонн компоста получит.

Высокой и уютной кажется деревня, хотя и нет в ней модных ныне типовых

многоэтажек. Стоят деревянные да кирпичные дома с просторными террасами,

выкрашенные, охваченные резными узорами, как поясками, для красоты и

порядка, но больше из молодой лихости, и уверенности в незыблемости жизни на

земле.

Правда, все это на виду только зимой, а летом за густой придорожной

зеленью, в садах и березах — не разглядеть, лишь кое-где проглянет окно,

тропа к дому, калитка. Ходил я по Лучесе, по ее аллеям и тропинкам,

стесненным луговыми травами, синими колокольчиками и белыми ромашками, —

словно по территории дома отдыха, озвученного к тому же не транзисторными

ритмами, а птичьим гомоном: соловьи, щеглы, малиновки. Из библиотеки ли

выйдешь, или из магазина, из амбулатории или колхозного музея — прямо у

дороги, у пешеходной тропы, у калитки гнездовья птиц, обычно осторожных,

предпочитающих прятаться в густых, закрапивленных зарослях где-нибудь в

овраге.

Погода выдалась хмурая. Дожди текли на сады, на дома, на асфальтированные

улицы и тропинки. И, обмывая, только чище их делали. Яркая и звонкая чистота

эта нигде не была заезжена колесами, не исполосована гусеницами, не захожена

ногами, словно ограждена была невидимой оградой.

Что-то похожее я видел и в поле, на ферме, на машинном дворе — чисто,

аккуратно, по-хозяйски ладно, ничего «забытого», где попало брошенного, как