Земные наши заботы

попивают, отлынивают, хитрят — из младших... Потом подумал: так ведь в то

трудное время и им, младшим, тоже перепадало кое-что делать, пусть что-

нибудь полегче. А когда человек совсем освобожден от забот и хлопот?

Все мы знаем, что труд не только мышцы формирует, но и выстраивает душу.

Однако только в школьном дворе мальчишка может посидеть на тракторе и

«порулить». Выехать в широкое хлебное поле он не имеет права. Вернее, закон

оберегает его от этого счастья: от работы на тракторе, на комбайне.

Мы словно забываем, что, по выражению Достоевского, «из подростков

созидаются поколения», что это они будут составлять общество будущего. Не

мы, старшее поколение, закаленное в труде, а они будут и созидать его. Будут

созидать его те, кто с детства привык, что их кто-то должен развлекать, кто-

то должен решать за них проблему досуга. Сами они беспомощны, когда остаются

один на один с делом и даже со свободным временем.

Все это очень серьезно. Пожалуй, не менее серьезно, чем создание

материальной базы. И обществу, и человеку нужна надежная основа.

Да, это так: если мы хотим иметь крепкий, здоровый лес, то загодя должны

заботиться о подросте. Но подрост этот, каждый лесовод знает, надо не в

теплицах выращивать, а в естественных условиях, которые, случается, бывают и

суровыми. Иначе с гнильцой вырастет, неустойчивым к невзгодам, любому ветру

покорным.

* * *

Днем, когда Васильев мотался по бригадам, к машине подошел парень. Он

долго и терпеливо ждал, пока председатель разговаривал с телятницами на

ферме, пока решал с ними кучу вопросов, связанных с неожиданно начавшейся

зимовкой. Не только в поле морозы нарушили ритм работы, но и на фермах, —

перестраиваться нужно срочно, раньше времени открывать силосные траншеи,

перегруппировку скота сделать. Не меньше часа потребовалось, чтобы

обговорить и разрешить все вопросы, а телятницы и скотники на каждый из них

сказали: «Понятно».

Все это время парень стоял у машины, оставленной на растолоченном скотном

прогоне, и казался франтом, неизвестно как очутившимся здесь, за околицей

зябнущей на ветру деревушки. Когда мы вернулись к машине, он попросился:

«Только до асфальта мне». Федор Степанович с какой-то тоской, а может, с

сожалением, оглядел его с ног до головы и неожиданно для меня — накануне он

развозил людей по деревушкам вовсе не попутно — отказал ему. И медленно

захлопнул дверцу, будто сам сомневался в окончательности своего решения.

Наверное, думал я, не посадил человека, чтобы разговорам нашим

посторонний человек не помешал (а говорили мы с ним в основном на ходу, в

машине). Однако разговор не клеился. Ехали молча. Потом, чтобы неясностей

между нами не было, председатель проговорил:

— Ненавижу. И ничего поделать с собой не могу. Ладно бы ради призвания в

город умотался или ради великих заработков, а то ведь сторожем устроился. Не

город ему нужен был, а работа не бей лежачего. Лоб такой, а ни гордости, ни

самолюбия. Сам себя прокормить не может, вот родителей обирать и приезжает.

Ишь сумищу какую нагреб. А к отцу, матери с батоном шестнадцатикопеечным

заявился, но зато в дубленке да в ботиночках...

И все же неловкость какая-то между нами оставалась. Долго еще ехали мы,

лишь изредка обмениваясь краткими вопросами и такими же краткими ответами. И

видно было: не мог председатель отвлечься от дум своих, возбужденных

встречей.

— Я бы категорически запретил брать на некоторые должности вот таких

лбов, — проговорил он, но уже без прежней злости. — А то, смотришь, кто

продает цветочки? В раздевалке кто стоит или сторожит? Детина, на котором

пахать можно. Для старичков да инвалидов эти места, для тех, кто по

состоянию здоровья за станком работать больше не может. Вот и надо

приглашать их — и тепло, и спокойно. Да и на персональные легковые машины

надо наработавшихся шоферов сажать, уставших, а не молодых ребят после

школы...

Поздно вечером мы вышли из конторы на покрытый ледком асфальт. Это была

воспетая в народе, как символ России, старая Смоленская дорога.

Где-то в селе урчала и урчала машина. Шарила фарами по стенам домов.

Должно быть, в кювете елозила.

— Спьяну врезался, — предположил председатель.— Теперь весь тротуар

разворотит.

— А вы что, машины разрешаете у дома на ночь ставить?

— Нет, наши в гараже все. За такие выходки мы с машины снимаем... Мы

снимем, а он в город. Вот на ночь и приезжает оттуда. Смотришь, иногда и

несколько дней у дома стоит, будто и не нужна она предприятию, будто никто и

не спохватывается, где же это машина пропадает.

Помолчал председатель, подумал, добавил:

— Вот так и выманивают людей из села. Не зарплатой, нет, у нас и побольше

можно заработать. Да и идут-то теперь не туда, где можно заработать, а

значит, и работать надо, а туда, где оклад. Всякими послаблениями,

поблажками заманивают. Было бы построже — не всякий бы и пошел, да и городу

меньше людей нужно было бы. Вот с чего надо начинать, когда говорим о

миграции, с дисциплины в промышленности надо начинать.

К этому убеждению он пришел не сразу, сначала надо было село отстроить,

все мыслимые блага в нем создать, чтобы было как в городе, а уж потом

окончательно осознать: жизнь в селе не только от села зависит.

Сложны, ой как сложны все взаимосвязи.

А ведь надеялся, сильно надеялся Васильев на юную смену, когда колхоз

начал воздвигать из кирпича просторную среднюю школу с интернатом у леса.

Надеялся, что и после армии будут возвращаться парни в родное село. С этой