Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»

Выслушали молча. Мысленно вспомнили Тимофея Бесчастного: удалой был комендор, с нескольких снарядов немца сшибал, славный товарищ, плясун, каких не сыщешь… А душевная сила какая! Был тяжело ранен, а ведь в полном сознании находился, со всеми попрощался. Наверняка бы поправился, да надо же, нашелся у гадов для него еще один, роковой, снаряд. О подробностях гибели никто не спрашивал…

А в памяти Камынина навсегда останется та страшная ночь. Когда-нибудь он еще расскажет о ней… Если суждено будет…

А было так… Машина-полуторка привезла тяжело раненных плавбатарейцев в полевой госпиталь Камышовой бухты ночью. В число десяти принятых вне очереди тяжело раненных плавбатарейцев Бесчастный не попал. Обещали принять позже. Чтобы о нем и о других оставшихся плавбатарейцах в запарке не забыли врачи, Язвинский и оставил Циленко с Камыниным, помогавших ему эвакуировать раненых.

А что они могли сделать, чем помочь? Кто в полевом госпитале, переполненном, доведенном до высшей степени человеческого страдания, мог внять их просьбам? И что они могли, кроме просьб? Вокруг лежали сотни раненых, и в темноте было не понять, не разглядеть, кто жив, а кто уже умер. Да и какое право имел он, Камынин, заботиться о спасении своих товарищей, когда все, находившиеся на этом поле, были в не менее тяжелом состоянии? Из госпитального блока, сквозь строй толпившихся возле дверей легкораненых, протиснулись санитары и тут же, на земле, неподалеку от входа, стали отбирать особо нуждавшихся в немедленной помощи. Взяли кого-то и из плавбатарейцев…

Камынин вдруг понял — нельзя терять ни минуты. «Коля, бери!» Циленко догадался. Подняли с земли раненого, понесли следом за санитарами. Когда того раненого брали, зашевелился, застонал, потревоженный резким движением, Бесчастный. Камынин точно помнит — Бесчастный. Его голос. Может, очнулся, может, в бреду, и он, Камынин, обернувшись на ходу, крикнул: «Держись, Тимоша! Сейчас за тобой придем!»

Возле самых дверей Камынина и Циленко настиг упругий воздушный удар — звук разорвавшегося метрах в ста снаряда. Краем глаза, всего на миг, Камынин видел яркую вспышку разрыва — валкие фигурки людей, вскинутые навстречу взрыву руки, взлетевшие черные клочья… И сразу наступила еще более густая чернота ночи, наполненная невыносимыми криками…

Минутой позже поблизости с госпитальным блоком еще один разрыв. В окна, давно лишенные стекол, дохнуло жаром и удушливым смрадом взрывных газов. Тогда-то, выйдя из госпитального блока, увидели Циленко и Камынин, сколько бед принес этот разорвавшийся снаряд… Недвижно лежали люди, а на том месте, где еще минуту назад на носилках остался Тимофей Бесчастный, была яма. На дне ее, точно волчий глаз, светилось тлеющее тряпье…

— Тимофей! Бесчастный! — позвал не своим, чужим голосом Камынин, споткнулся, упал в теплую воронку, нащупал рукой деревяшку, машинально вцепился в нее, поднял — то была рукоять от носилок. За ней потянулся обрывок брезента…

— Тимофей…

Вместе с Циленко, наклоняясь над каждым убитым, обошли воронку вокруг. Бесчастного не обнаружили…

Возвратившись на плавбатарею, Владимир Камынин рассказал все как было. И с того самого часа, с того самого дня сам он и все, кто слышал от него о Тимофее Бесчастном, будут знать, что лихой командир первого 76-миллиметрового орудия погиб от прямого попадания немецкого тяжелого снаряда.

В «гроте» гул чужих самолетов слышался глуше, но каждый знал, что самолеты шныряют в небе над «Квадратом» и в любую минуту по «старой памяти» могут разгрузиться над безмолвствующей плавбатареей… Не столько чувство опасности, сколько бездействие угнетало людей. Вся их энергия, весь опыт, боевая доблесть и удаль низводились этим бездействием к нулю…

Загудели ступени трапа. Люди с недоумением взглянули вверх. На трапе, быстро сгибаясь в коленях, появились флотские брюки клеш, зашустрили старенькие хромовые корочки. Такие знакомые хромовые ботинки… Кто-то постоянно форсил в них, кто-то свой, плавбатарейский… Кто же?

Кок Иван Кийко! Конечно, он! Спустился по трапу в «грот». Не было на нем привычного белого фартука и колпака на голове. Однако темная форменка по-прежнему ловко и плотно сидела на его атлетически крепком теле, и прежним, бодрым был его басок:

— Хлопцы! Что зажурылыса? Обед готов. Где наш лейтенант?

Действительно, чего приуныли? Пока все здесь сидели, думали невеселые думы свои, человек занимался положенным ему по флотскому штату делом — готовил обед!

Приход Кийко вывел Николая Даньшина из задумчивости.

— Здесь я, товарищ Кийко… — отозвался Даньшин, и в железном «гроте» на миг снова воцарилась тишина. Даньшин вдруг почувствовал себя неловко перед Иваном Кийко, перед всеми, кто сидел с ним рядом в «гроте»… Они, рядовые бойцы, привыкли безоговорочно исполнять его команды, искренне верить ему… Куда ведет он их теперь? Какой пример им подает? Он еще не до конца осознал столь неожиданно всколыхнувшуюся в глубине души тревогу: слишком коротко было время между вопросом Кийко и его ответом…

— Обед готов, товарищ лейтенант! Прошу «добро» на раздачу! — четко доложил Кийко.

— Разрешаю! — Даньшин встал.

Поднялись, распрямили плечи люди, затопали наверх по трапу.

— В обороне главное — харч!

— Молодец, Кийко!..

— А знаешь, я уже и забыл, когда в последний раз рубал…

Заговорили люди! Даньшин с радостным удивлением отметил это и не спешил наверх, ожидая, пока все выйдут из «грота»…

Непривычно замкнутый, не замечающий даже его, Даньшина, поднялся, прошел мимо по трапу доктор Язвинский.

В «гроте» остались только Даньшин и Донец. Тревожно взглянув вверх, на опустевший трап, точно боясь, что его могут услышать, Донец сказал:

— У меня к вам, товарищ лейтенант, дело. Вот Кийко обед сварил… Старшина Бойченко сигнальную службу наверху несет и вниз не спускается… Я так полагаю, товарищ лейтенант… К тому, значит, что раз вы дали мне комиссарский наган и просили, когда трудно, вам помогать, я хочу сказать, товарищ лейтенант…

— Да не тяни кота за хвост! — не выдержал Даньшин. — Будь, как и был, помощником. Что ты хотел сказать?

Донец — и без того худой, высокий — распрямился. Несмотря на ответственный момент, лицо его едва не расплылось в улыбке: лейтенант Даньшин на глазах у него стал прежним, привычным Даньшиным. Заранее заготовленные слова не шли, да и не годились.

— Я к тому, товарищ лейтенант, что… Правильно мы накрепко флаг приколотили. Рано нам в трюме отсиживаться, я так думаю.

— Правильно думаешь. Это все, что ты мне хотел сказать? — Даньшин достал из кармана трубку, продул ее. — Добро. А теперь пошли подкрепимся.

Сразу же после обеда лейтенант начал действовать споро и решительно. Михаил Бойченко получил в свое распоряжение двух краснофлотцев взамен выбывших из строя и тотчас же организовал дежурство на телефоне и службу наблюдения. Командиру отделения радистов Николаю Некрасову лейтенант поручил ввести в строй поврежденную взрывом радиоаппаратуру (если, конечно, возможен ремонт местными силами). Некрасов был радистом опытным. Вся надежда на него, так как из всех ранее подчиненных ему краснофлотцев в строю остался всего один — Поздникин.