Зеркала Борхеса
Шрифт:
– Есть такое дело, – зябко поводя плечами под резкими порывами холодного ветра, признался Алекс. – Май месяц на дворе, а ветер дует какой-то осенний… Впрочем, ничего странного и удивительного: в южных широтах май – это поздняя осень, а его последняя декада, и вовсе, уже ранняя зима…
Плаванье по устью Ла-Платы затянулось – только на ярко-малиновом закате галеон успешно встал на якоря напротив длинных портовых складов, не дойдя до Буэнос-Айреса пару-тройку морских миль.
– Может, маркиз, останетесь до утра у нас? – любезно предложил шкипер Педро Сальвадор-и-Толедо. – Переночуете в уже привычной для вас обстановке, а уже поутру… Не подходит? Торопитесь? Что же, я вас понимаю. После такого долгого и утомительного плаванья хочется – как можно быстрее – оказаться на твёрдом берегу.
«Лучший постоялый двор в округе» оказался приземистым трёхэтажным зданием, обшитым разномастными некрашеными досками, из внутреннего дворика которого доносилось беспокойное конское ржание.
«Остро пахнет свежим конским навозом?», – понятливо хмыкнул опытный и виды видавший внутренний голос. – «А как ты, братец, хотел? Как-никак, Аргентина восемнадцатого века. Здесь у каждого уважающего себя кавалера имеется по нескольку бойких скаковых лошадок. Если не по нескольку десятков…».
Душевно распрощавшись с матросами галеона и подхватив пару потёртых дорожных саквояжей, он прошёл в тёмное неказистое помещенье, игравшее – по всей видимости – роль гостиничного холла.
Хозяйка постоялого двора – низенькая и полная старушка с добрыми глазами двухсотлетней черепахи Тортиллы – оказалась на редкость неразговорчивой. Ворчливо поприветствовав нового постояльца, она выложила на деревянную стойку массивный бронзовый ключ и сообщила, что «лучший номер для сеньора – на третьем этаже, направо по коридору, крайняя дверь у окна, на завтрак приходите в общий зал трактира, в номер, извините, не подаём…», после чего, устало опустившись в старинное кожаное кресло, незамедлительно прикрыла глаза и принялась заливисто посапывать.
Его гостиничный номер был удобным и уютным: метров тридцать пять квадратных, тёмная, явно антикварная мебель, деревянный некрашеный пол из досок местной акации, пахнувший свежей стружкой, а на кровати даже обнаружилось самое настоящее постельное бельё. Правда, роль подушек играли тщательно-свёрнутые пёстрые шкуры горных лам, завёрнутые в бело-серую холстину.
Только, вот, заснуть долго не удавалось: по черепичной крыше что-то (или же кто-то?), громко шуршало и звенело, а по стеклам двухстворчатого окошка усердно скреблись своими острыми коготками невидимые слуги чёрной аргентинской ночи…
Проснулся Алекс на удивление бодрым и лёгким. Соскочив с широкой кровати, он – в качестве лёгкой утренней разминки – сделал несколько приседаний и наклонов, после чего, не без труда разобравшись с тугими защёлками, распахнул окно.
Утро было ещё откровенно-ранним. Светло-жёлтый солнечный диск оторвался от изломанной далёкой линии горизонта совсем не намного – дай Бог, на полтора-два собственных диаметра. Поэтому и его скупые осенние лучи не отличались сколь либо значимым теплом.
Воздух… Чем же он пах, этот воздух? Чуть-чуть горчинкой, совсем немного вчерашней дождевой водой. И ещё чем-то – незнакомым и тревожным, неопределяемым так сразу…
«Наверное, Аргентиной», – решил про себя Алекс.
Сразу же выяснилась и причина ночного скрежета-шуршания. Это лёгкий утренний ветерок беззаботно гнал по тротуарам и крышам домов плотные стаи листьев, опавших с платанов. Сотни тысяч, а может, и миллионы миллионов жёлто-бурых и лимонных листьев летали повсюду, закручиваясь, порой, в самые невероятные спирали. Листья были везде и всюду, практически всё пространство за окном было заполнено ими.
Предместья Буэнос-Айреса в первых числах мая – это один сплошной листопад…
Завтрак был чем-то созвучен этому печальному листопаду: свежайшие пшеничные булочки с белым укропным маслом и яичница-глазунья с бело-розовым беконом. Причём, «глаза» у этой яичницы были непривычного нежно-алого цвета, цвета весенней утренней зари.
Кофе. Да, это был настоящий кофе…
– Очень редкий сорт, – любезно пояснила пожилая хозяйка гостиницы, заметив, что напиток произвёл на
постояльца неизгладимое впечатление. – Называется – «Оуро Верде». Бразильский, конечно же.«А что теперь, братец, будем делать?», – сыто икнув, поинтересовался вальяжный внутренний голос. – «Для чего, вообще, мы с тобой припёрлись в эту Аргентину? С какой конкретной целью? С кем должны встретиться? На какое очередное «вымышленное существо» нам предложат полюбоваться? Не знаешь? Вот, и я не знаю… По этому поводу предлагаю – слегка прогуляться. Осмотреться на местности. Подышать свежим осенним воздухом. Поглазеть на местные природные пейзажи и прочие достопримечательности…».
По узкой улочке, мощённой неровными гранитными булыжниками, он прошёл два квартала – мимо разномастных двухэтажных домов под красно-коричневыми черепичными крышами – и оказался в пампе.
Пампасы? Нет, это название совершенно не подходило для увиденного.
Именно – пампа, женского рода: сплошные холмы и холмики, заросли полузасохшего чертополоха, колючий низенький кустарник, светло-жёлтая едкая пыль, летающие – и тут, и там – разноцветные стайки опавших листьев, и, конечно же, незнакомый тревожный запах…
Чем пахнет в пампе? Какой глупый и никчемный вопрос!
В пампе пахнет – пампой. Как в азиатской степи – степью…
Алекс ещё долго сидел на вершине ближайшего пологого холма, подставив лицо под порывы прохладного северо-восточного ветра и – до рези в глазах – всматриваясь вдаль.
Голубое и светлое, почти – белое. Голубое небо, белые облака, светлая даль. Бело-голубая страна. Аргентина…
Он вернулся на постоялый двор только к обеденному времени. Хотел пройти в свой номер, чтобы умыться и немного отдохнуть, но был остановлен бдительной гостиничной хозяйкой, которая известила:
– Извините, сеньор приезжий. Но вас – на летней террасе трактира – ждёт один уважаемый сеньор.
Алекс, вежливо поблагодарив пожилую женщину, обошёл круглую площадку, расположенную возле фасада гостиничного здания, где молоденькая элегантная брюнетка, облачённая в классические ковбойские одежды, уверенно объезжала норовистую лошадку, поднялся на летнюю пустынную террасу гостиничного трактира и недоумённо огляделся по сторонам. Проходивший мимо молоденький официант, заговорщицки подмигнув, многозначительно кивнул головой в сторону самого дальнего столика, расположенного возле высоких перил, за которыми симпатичная черноволосая незнакомка демонстрировала всему окружающему её миру высокое искусство конной выездки. Картинка была, безусловно, симпатичной и изысканной: каурая, крепко сбитая, в редких белых пятнышках лошадка то шла замысловатым аллюром, то резко переходила на медленный плавный галоп, время от времени ловкая наездница поднимала лошадь на дыбы, после чего заставляла её несколько раз подряд крутнуться на месте.
А за указанным столиком сидел…
«Эрнст Хемингуэй!», – восхищённо выдохнул впечатлительный внутренний голос, а через пару-тройку секунд поправился: – «То есть, мне сперва так показалось.… Помнишь, братец, у тебя в кабинете (там, в далёком австрийском Клагенфурте), над письменным столом висел портрет знаменитого старика Хемингуэя? До коричневы загорелого, мужественного, с аккуратно-подстриженной бородкой и короткой полуседой шевелюрой? Так вот. Сидящий за дальним столиком кабальеро является почти точной копией того портрета. Разве что, глаза «чуть навыкате» слегка не соответствуют критериям схожести. И, конечно же, лёгкая улыбка – в стиле итальянской тряпичной куклы Пьеро… Одежда-обувь незнакомца – по местным аргентинским понятиям – весьма обычная: широченные ковбойские штаны, кожаные сапоги для верховой езды, замшевая куртка с бахромой во всех местах, тёмно-коричневая широкополая шляпа, широченный пояс, украшенный разноцветным бисером, на котором размещена пистолетная кобура и здоровенный охотничий нож в костяных ножнах. А лицо – загорело-коричневое, крепко-накрепко продублённое всеми здешними ветрами. Из-за широкого голенища жёлтого сапога торчит чёрная массивная рукоять ковбойского кнута. Классический такой кабальеро, одним словом. Коренной житель пампы, родившийся прямо в жёстком походном седле и взращённый молоком диких степных кобылиц…».