Зеркала
Шрифт:
— Салем Габр — распутник, он не признает брака!
Я не сдержал удивления:
— Да ведь он женат! Я как-то видел его с женой в саду аль-Урман, он даже представил меня ей…
— Не жена это, а любовница — вдова одного француза. Разве ты не в курсе? — с усмешкой сказал Аббас Фавзи.
Впоследствии я узнал, что эта женщина действительно была любовницей Салема Габра. Он оставался верен ей до самой ее кончины в 1960 году. Историю их любви рассказал мне переводчик Абдаррахман Шаабан. Она была замужем за инженером. Полюбила Салема еще при жизни мужа. Когда муж умер, они решили жить вместе, не оформляя брака. Придерживаясь свободных взглядов, она, как и Салем, была коммунисткой.
Незадолго до второй мировой войны Салем Габр написал книгу о современных религиях, в которой на вполне научном уровне и с предельной объективностью анализировал и сравнивал различные религиозные доктрины. Книга наделала много шуму. Автора обвинили в клевете на ислам и отдали под суд. Суд оправдал Салема Габра, но вынес постановление о конфискации книги.
Во время войны Салем Габр открыто выступал против нацизма и фашизма. Его высказывания были весьма благосклонно встречены в доме английского посла. Салему предложили раз в неделю выступать с лекциями по радио. Однажды, сидя в его кабинете в редакции газеты «Аль-Мысри», я сказал ему:
— Говорят, ты стал своим человеком в английском посольстве.
— Ни дружба, ни вражда не длятся вечно, — ответил он, пожав плечами. — Не стану отрицать, в этой войне я на стороне англичан.
— Похоже, их звезда начинает клониться к закату, — заметил я.
— Нацизму не суждено победить, — решительно возразил Салем, — он одерживает лишь временные победы. У истории свои законы. Они и определяют, кому быть победителем.
С приходом к власти в 1942 году вафдистского правительства Салем Габр стал добросовестно сотрудничать с ним, как и в двадцатые годы, еще до того, как Саад Заглул возглавил кабинет министров. Вторжение армии Роммеля в Египет заставило Салема в числе многих других бежать в Судан; оттуда он вернулся, когда в военных действиях наступил перелом. Он продолжал заниматься журналистикой.
Помню, на похоронах Гаафара Халиля в 1950 году он сидел между Редой Хаммадой и мной. Мы говорили о том, как радуется страна возвращению «Вафда» к власти, но Салем охладил наш пыл:
— Сейчас ни одна партия, как бы популярна она ни была, не в состоянии контролировать обстановку, — сказал он.
О Соединенных Штатах он говорил как о воплощении мирового зла.
— Только коммунизм может принести спасение миру, — заявил Салем в заключение.
Когда он ушел, Реда Хаммада сказал мне:
— Пожалуй, нет другого человека, которого бы все так единодушно ненавидели.
— Однако он искренен в своих убеждениях и не преследует корыстных целей, — решительно возразил я.
После победы июльской революции 1952 года в концепциях Салема Габра, логически стройных и завершенных, стали обнаруживаться странные противоречия. Внешне он занимал именно ту позицию, которой от него ожидали и которая была понятна и друзьям, и врагам. Он работал в газете, созданной новым режимом, и отдал свое перо делу революции. Только самым близким людям признавался в мучивших его сомнениях, которые в конечном счете заставили его уйти в себя, перестать быть по-настоящему откровенным. Салем восторженно приветствовал свержение монархии, считал это величайшим событием. Но в тесном кругу разочарованно заявлял:
— Один король ушел, а на его место уселось несметное множество новых королей.
Он радовался уничтожению феодализма и ограничению земельной собственности, но это не мешало ему утверждать:
— Суть аграрного вопроса в том, быть или не быть собственности. А распределение земли между крестьянами только усиливает частнособственнические
инстинкты, оставленные нам в наследство веками угнетения.Когда же были распущены политические партии, к которым Салем всегда питал такую неприязнь, он вдруг непонятно почему стал оплакивать «Вафд».
— Как же теперь страна будет обходиться без массовой партии? Временно пожертвовать свободой ради будущего вполне разумно, но мы остались без свободы, и неизвестно, что нас ждет в будущем, — сказал он.
После того как правительство разгромило организации и коммунистов, и «братьев-мусульман», Салем Габр заявил:
— Наши лидеры подавляют активные силы нации. На кого же они будут опираться, проводя свою политику? Остались одни чиновники. Здание, которое собираются у нас построить, будет стоять на фундаменте из соломы.
Не обошел он критикой и коммунистов. Сочувствовал им лишь тогда, когда они подвергались арестам и сидели в тюрьмах. А в конце концов я убедился, что он странный человек, чье призвание — вечно быть в оппозиции, и то лишь исключительно из чувства противоречия. Он коммунист, когда в стране существуют феодальные порядки, но стоит на смену им прийти более прогрессивному режиму, как он становится консерватором. Мое мнение подтвердилось, когда Советский Союз поддержал нашу революцию и оказывал ей помощь и в мирное, и в военное время. Вот тогда я и услышал от Салема Габра весьма поразившее меня высказывание.
— Конечно, коммунистический строй — это великое завоевание. Но что представляет собой в коммунистическом обществе человек? Это не живой, мыслящий индивид, а автомат! — заявил он с удрученным видом.
— Почему же наши соотечественники так стремятся эмигрировать в Соединенные Штаты? — спросил он меня как-то явно с вызовом.
— Еще бы, — не скрывая иронии, ответил я, — ведь их там ждут хлеб и свобода.
— Не будь узколобым националистом, — сказал он сердито. — Жизнь без свободы на самом деле ничего не стоит.
— Эту истину я впервые услышал именно от тебя, — засмеялся я.
Все больше распаляясь, Салем воскликнул:
— Мы мертвы… мертвы! И неизвестно, когда воскреснем!
— Иногда мне бывает трудно тебя понять, — сказал я ему откровенно.
— Я выражаюсь абсолютно ясно, — ответил он, — а вы привыкли к тому, чтобы вам все долго объясняли и без конца разжевывали.
О смерти его возлюбленной-француженки я узнал случайно, спустя несколько дней, когда ее уже не было в живых. Отправился к нему домой, на улицу Каср ан-Нил, но нашел квартиру запертой. В редакции газеты его тоже не было. Позднее выяснилось, что сразу после похорон Салем уехал в Асуан и провел там в одиночестве целый месяц. Вернувшись, он с обычной энергией окунулся в жизнь, но лицо его еще долго носило печать перенесенного горя. Никому не позволял он вмешиваться в его личные дела и никогда не говорил со мной ни о возлюбленной, ни о семье. Не рассказывал Салем и о своем детстве, словно его вполне устраивало быть человеком без каких-либо примет. Как-то я все же спросил его, не раскаивается ли он в том, что не женился и не обзавелся детьми.
— Покаяние — глупый религиозный обычай, — ответил он с иронией.
Но я чувствовал — а может, мне только казалось, — что Салем глубоко страдает от одиночества. Он стал все чаще затевать острые дискуссии с друзьями, иногда выливавшиеся в настоящие ссоры.
— Ты должен признать, что ты реакционер, безнадежно отставший от времени, — заявил он однажды Реде Хаммаде.
А Зухейру Кямилю сказал:
— Как критик, ты не исследуешь, а убиваешь все ценное, что есть в искусстве.
Когда Гадд Абуль Аля спросил у Салема, что он думает о его произведениях, тот во всеуслышание ответил: