Зеркало для невидимки

Катя оглянулась: она сидела под пожарным щитом, на него сейчас падал лунный свет. Огнетушитель, это смешное пожарное красное ведро, багор…

Лопаты на щите не было. А ведь должна быть. Тут, конечно, вчера все осматривали, Колосов, наверное, лично осматривал, однако… Катя вздрогнула, зорко и подозрительно вглядываясь в темную тень шапито.

Что ее так тревожит? Неужели то, что Петрову убили именно лопатой, то есть тем самым подручным инвентарем, которым на протяжении последнего месяца какое-то чудовище уродует трупы на Нижне-Мячниковском кладбище?

— Конечно, он у тебя не ест, срыгивает! Молоко-то греть нужно, садовая твоя голова. Где! На плитке.

Что, рук, что ли, нету? Они ж как малые дети. Лучше будет, если он тебе на представлении весь манеж уделает?..

Голос в темноте, шаги… Катя вздохнула, поднялась и, стараясь ступать как можно увереннее, направилась к фургону с надписью «Осторожно, хищники!». Но Разгуляева там не оказалось, а дверь была заперта. В зарешеченное слепое оконце заглядывала лишь одинокая луна, бесившая своей невозмутимостью запертых в своих тесных клетках львов.

«Ну вот, — подумала Катя горько, — досиделась, дождалась. Он уехал». И тут она увидела мерцающий свет. На пустыре за конюшней, у тех самых ворот, где она познакомилась с Петровой, горел костерок. И возле него сидели двое. Это были Кох и Гошка Дыховичный.

Катя хотела было подойти, поговорить с мальчишками, спросить их про Разгуляева, но… Тот кусочек чужой жизни, куда не пускают чужих… Нет, лучше немного подождать. Она притаилась за вагончиком. Подглядывание в цирке превращалось в некую интригующую игру. А уж подслушивание… Мамочка моя!

Кох неестественно прямо и чинно сидел на пустом перевернутом ящике. В руке его была початая бутылка водки. Он щедро налил Гошке в подставленный тем стакашек из-под кока-колы. Мальчишка был совершенно пьян. Лицо его даже при свете пламени выглядело неестественно бледным, мокрая от пота челка сосульками свешивалась на глаза.

— Ну? — спросил он жадно. — А дальше?

— Они называли это «сладчайший путь в Дамаск».

Представь — пустыня Сахара, песок раскаленный.

Горы песка, жгучие барханы. — Кох смотрел в огонь. — А на тебе — латы, шлем, щит с гербом, меч. И нечем дышать в этом шлеме, и нельзя поднять забрало — песок летит в глаза, ничего не видно… Сердце стучит как бешеное, словно вот-вот разорвется. И конь под тобой пал. Издох! Твой самый любимый, вороной…

И нет сил идти пешком по песку… Будь проклят этот крестовый поход, эта обетованная земля! — Кох глотнул прямо из бутылки. — И ты уже наполовину труп, потому что в этом аду невозможно дышать… Ты на грани… А потом вдруг… Словно небо после бури — свет. Ты его видишь — радуга, минареты и башни, пальмы и фонтаны, алмазы… Город в сиянии радуги… И боль сладкая вот здесь, потому что все, о чем мечтал, — сбылось. И больше уже не нужно мечтать.

В Иерусалим они шли освобождать Гроб Господень.

В этот Дамаск сладчайший они шли совсем, совсем за другим…

«Doch mrnmer vergeht die Liebe…» [4] .

— Гена… Генка, знаешь, ты только не ори и не ругайся, ладно? Я давно хотел тебя спросить. Мужики тут наши трепались, я слыхал… А правда, что ты до сих пор… Ну, с бабами до сих пор еще не… В общем, говорили про тебя, что ты вроде девственник до сих пор, правда это?

Катя в своем укрытии насторожилась. Ах ты, пьяный щенок, Гошка! Такие вопросы, да с такой икотой, с такой детской смачной бранью… Да если Кох сейчас тебе врежет, от тебя же, дурака бесхвостого, мокрого места не останется! И что это, радость моя, ты стоишь и слушаешь эти пошлости? Это же неприлично. Но Катя не сдвинулась с места. Этот парень, этот странный погонщик слона, помощник дрессировщика, с его веснушками, немецкой фамилией, с этой его тяжеловесно-медлительной уверенной грацией движений, с этим его диковатым вдохновением, с которым он только что нес какую-то околесицу о крестоносцах, что он ответит на оскорбление? Или он поймет, что в возрасте Гошки такие вопросы традиционны и задаются из чисто детского простодушного любопытства.

4

«Любовь не проходит…» (нем.) — Генрих Гейне.

— Кто это говорил? — спросил Кох.

— Ну, братан мой, потом фельдшер, еще кто-то — Багратик, кажется, не помню.

— А если и так — кому какое дело?

— Ну, ты даешь. — Гошка совершенно по-взрослому хмыкнул. — Валька вон говорит, если мужику этим регулярно не заниматься, с катушек можно долой слететь.

— Блока читал? Поэта?

— Проходили в школе. Так, лирика, ничего, душевно. — Мальчишка икнул. — А что?

— У него была любимая девушка, Гоша. Потом стала его женой. Он ее боготворил — Кох нагнулся и поставил бутылку чуть ли не на угол. — Прекрасная Дама. Стихи ей посвящал. И с ней, с женой, он не жил.

Принципиально.

— Все равно я, Генка, не пойму, что он значит, этот твой «сладчайший путь в Дамаск». А как ты рассказываешь про рыцарей, мне нравится.

— Ничего, поймешь. — Кох уперся локтями в колени. Был он в своих тесных джинсах и камуфляжной майке. — Ты юный еще парень, Гоша. Но у тебя все впереди.

Гошка сам потянулся к бутылке.

— Хватит тебе, — сказал Кох. — Достаточно.

— Ничего не хватит, дядя Гена.

Из темноты выплыла фигура — высокая, голенастая. Человек в спортивных штанах и, несмотря на теплый вечер, в болоньевой куртке.

— Пируете?

Катя узнала коверного Рому — Дыховичного-старшего.

— Все бродишь? — ответил Кох. — Давно спросить тебя, Рома, хочу, и где ты у нас шляешься все по ночам? Вон куртку всю в глине измазал…

— Отстань. Лучше налей, будь человеком. — Роман выдрал из цепких Гошкиных рук пластмассовый стаканчик. — Ну?

— На, не лопни только. — Кох с усмешкой наблюдал, как жадно и вместе с тем медленно сосет водку коверный. — Ну, и куда же это мы путешествуем?

— На рыбалку, — нехотя ответил Дыховичный-старший. — Будешь паинькой, Генрих, угощу и тебя таранькой. О чем толкуете?

— О девственности. — Кох смотрел в костер. — О бабах, пардон, о женщинах. О ней тоже, кстати, говорили.

— Ты только ее не трогай, понял? Я тебя предупредил, — голос коверного неожиданно зазвенел.

— Отчего же? Надо, Рома, поговорить вроде. Прояснить ситуацию, не находишь?

— Пошел ты! — Роман закашлялся. — Пошел ты к чертовой матери.

Гошка встал и, пошатываясь, направился к брату, присел рядом с ним.

— Ладно, Роман, чего ты…

— Ты еще сопляк!

— Не нужно. Рома…

— Слушай, а положа руку на сердце — наши тут невесть что болтают, а у тебя с нею что-нибудь было? — спросил Кох.

Пауза Треск дров в костре. Потом Роман кивнул.

Потом махнул рукой.

— Так, со злости она просто. Ну, когда Валька ее бросил, она и… Я на коленях просил, ну и… Пожалела один раз. Со злости на него. Потом.., ничего.

Прочь меня гнала, смеялась. Потом он снова ее… А я ему говорил: не нужна она тебе, не нужна тебе Ирка!

Зачем голову девчонке морочишь? Отдай… Ах, да что теперь говорить. — Он снова махнул рукой.