Zero

Он все понял.

Когда желтый алмаз солнца появился над верхушкой сопки, а в низине был еще полумрак, я достал ракетницу и, подняв вверх, выстрелил. Зеленая ракета повисла в воздухе, и она еще не успела потухнуть, как раздались выстрелы. В лагере началась паника. Палатки прошивались пулями и крики тех, кого они доставали не были слышны в грохоте автоматов. Выстрел гранатомета, разнес палатку начальников, которую мы вычислили. Двигаться навстречу друг другу я запретил, чтобы не положить своих. Через полчаса обстрела, я дал красную ракету. Зачистку лагеря решил не проводить, чтобы уберечь солдат от потерь. Но потери были и так. Повстанцы были опытными воинами и умели целиться. Среди моих бойцов потерь не было. Через полчаса мы собрались в условленном месте. Потери местных войск — человек двадцать. Проведя осмотр выживших, мы направились к машинам.

Есть такое понятие самоконтроль. Мне следовало бы сто раз вспотеть, прежде чем расслабиться. Надо было оставить своих при машинах. Я не могу обвинять, что солдаты правительственных войск, те, кто остался при машинах нас и предали, это не очень укладывалось. Это могли из лагеря повстанцев передать о нападении, но теперь это не проверишь, и понял это все чуть позже, в одно мгновение. До машин добрались спокойно. Прежде чем тронуться в обратный путь, дал команду на отдых и обед. Воды было мало, и я позвал своего лейтенанта.

— Возьми, — протянул ему несколько бутылок виски, — это лекарство, если будут пить местную воду, то потом пусть сразу запивают виски для дезинфекции, и не наоборот, — пояснил я.

Обратно мы ехали другой дорогой. «Кто я здесь? Наемник? Получается, что так. Здесь была война, и я воевал на стороне правительственных войск. Кто был прав в этой стране, пожалуй, не могли бы разобраться и местные жители, но наше государство согласилось на оказание помощи и вот я здесь. Я умею стрелять, убивать, хотя к этому и не стремлюсь. Был ли у меня выбор? Здесь нет. Он был много лет назад, а сейчас я здесь обычный военный. Нет, не обычный. Я учил местных воевать, учил закладывать взрывчатки, учил подрывать неугодных правительству руководителей повстанцев, учил агентов разведке, а не только участвовал в боевых операциях.

Мне вспомнился случай, когда мы взрывали машину, чтобы показать, что погибнет именно тот, кто должен, а не тот, кто рядом. Наглядность самый лучший пример. Человек всегда боится, что его уберут после выполнения операции или использую как смертника. Он должен был видеть глазами, что и как.

Погрузившись в свои размышления, я задремал, сказалась бессонная ночь. Из дремоты меня вывел взрыв. Головная машина разлетелась от прямого попадания. Я вывалился из кабины, в падении стреляя на звуки выстрелов, что звучали со стороны степи. Показавшаяся над холмом голова дернулась и исчезла. Не зря учил меня Мигель стрелять в падении. Доли секунды спасли мне жизнь. Я упал на песок. С обеих сторон дороги раздавались выстрелы. Размышлять, кто был их информатором, не было времени. Солдаты высыпали из машин. Разбираться, кто выживет, будем потом. Я не успел отползти от машины, последнее, что я услышал, был взрыв, и я провалился в темноту.

8

Потолок надо мной был ослепительно белым. Я чуть скосил глаза влево, а затем вправо и увидел, что нахожусь в небольшой комнате, понял, что лежу на кровати. Попробовал пошевелить пальцами рук, а затем ног, они шевелились. «Значит жив. Руки, ноги целы» — порадовался я, но где находился, не знал.

В это время открылась дверь, и в комнату вошел мужчина в белом халате.

— Очень хорошо, что вы пришли в сознание. Молчите, — предупредил он, — все потом, — говорил он на чистом русском языке, что обнадеживало, что я у своих.

Мужчина подошел, посмотрел мои глаза, пощупал пульс, удовлетворительно кивнул головой сам себе.

— Вы молодец, я не ожидал. Опасность позади, теперь начнем ставить вас на ноги. Отдыхайте, — и он вышел.

Следующие несколько дней я уже в сознании проходил курс терапии. Мне делали уколы, ставили капельницы. На мои попытки узнать, где я, лишь вежливо улыбались, но не отвечали.

В один из дней в дверь вошел Андрей Андреевич Ветров. Он по-доброму, от души улыбался.

— Рад тебя видеть. Врачи говорят, что ты уже идешь на поправку и в том состоянии, что сейчас, с тобой уже можно беседовать.

Я действительно уже не только садился, но и ходил по палате.

— Пойдем, погуляем и поговорим, врачи разрешили.

Мы вышли из палаты в небольшой коридор, пересекли его и вышли через неприметную дверь в сад. Было тепло, и я с удовольствием подставил лицо солнечным лучам. Мы не спеша прошли в беседку и сели за стол. За время нашего пути, не встретили ни одного человека. В беседке на столе стоял чайник и чашки, в которые Ветров налил чай.

— Отвечу тебе на некоторые вопросы, которые наверняка у тебя имеются. Ты находишься в одном из наших зданий, за пределами страны. Оно официально принадлежит не нам, даже не нашей стране, чтобы не светиться, но и не той, где ты был. Тебя вывезли тогда на БТРе. Мы дали команду тебя изолировать, а потом перевезли сюда, без сознания, в котором ты был месяц. Была опасность, что не выживешь, но выжил, молодец. Пока понятно?

— Пока да, не понятно, зачем все это?

— Переходим к этому вопросу. Когда тебя привезли на базу, ты был в коме. Мы решили тебя перевезти. Риск был и очень большой, что ты не выдержишь перевозки, но и там оставаться был риск, не было необходимой тебе медицинской помощи. Мы рискнули. Скажу все. Мы известили, что ты умер при перевозке.

Увидев мое выражение лица, улыбнулся: — Так было надо. Это была наша возможность, которая предоставляется не часто для специалистов твоего уровня. Я думаю, ты понимаешь, что пока ты воевал, официально ты числился в другом месте. Мы боролись за твою жизнь, и ты выкарабкался. Есть два варианта дальнейшей твоей жизни. Первый. Тебя отправляют домой, списывают из армии и сообщают, что перепутали и что ты жив, хотя официально тебя уже похоронили, но произошла ошибка. Близких родственников у тебя нет, сообщать некому, разве только дядю и тетю известят, и все, — показал он свою осведомленность, — но есть и второй вариант.

Он замолчал, отпивая чай, и пытливо смотрел на меня. Я молчал, давая ему возможность высказать все, что он считал нужным.

— Тебе предлагается перейти на нелегальную работу. Ты не вернешься на родину, там ты умер. У тебя будут другие документы, чуть изменим внешность. Шрамы будут выглядеть не как боевые, а как шрамы, полученные в детстве, мало ли чем мальчишки занимаются. Не буду пока нагружать тебя информацией. Подведу итог. Два варианта. Первый, ты возвращаешься домой, получаешь документы на свое имя, смерть считается ошибкой, а травму получил в части. Дальше живешь своей жизнью, как захочешь сам. Вариант второй, переходишь на нелегальную работу, чему тебя, в общем, и учили. Выбор только за тобой. Егор, — он сделал паузу, — давить, убеждать никто тебя не будет, такие решения принимаются самостоятельно, мы можем только предложить. Я сейчас уйду, вернусь завтра. Подумай.

Он встал, подал мне руку, я ее пожал, — выздоравливай, — пожелал он и, повернувшись, вышел из беседки. Когда он ушел, я отставил чашку с чаем, который так и не пил, вернулся в палату и лег на кровать. Такого поворота в своей жизни я не ожидал.

«Предположим, я вернусь домой, — думал я, — выйду на гражданку. Что буду делать? Знания и умения, полученные в училище, мне мало пригодятся, разве так в обычной жизни, но не как специалиста. Надо будет поступать в гражданский институт и потом работать. Семья появится. Все будет обычно. Интересно мне это? Нет. Меня столько лет учили иному, учили быть специалистом спецслужбы. То, что я умел делать, мне нравилось, не убивать, конечно, но есть и другие навыки. У меня уже мозги думают по другому, и вписаться в гражданскую жизнь смогу, но вот надо ли?

Вариант второй. Я, Егор, исчезну, будет другой. Кто? Сейчас это не важно, но жизнь будет иная. Мне предлагают жить другой жизнью в другой стране, под другим именем. Я не мальчишка, чтобы считать это приключением, как описывают в книжках. Это жизнь полная опасностей. Если со мной что случиться, то это буду уже не я, хотя и сейчас меня уже нет. Готов ли я к другому? Не видеть своей страны, своих пусть малочисленных знакомых, родственников, не говорить на родном языке. Не известно, смогу ли вернуться. Да, это серьезный выбор. Выбор между своим «я» и моим вторым «я», где обо мне будут знать только несколько человек, кто я на самом деле. Меня ничто не держит на родине. Ничто и никто. Память предков? Память со мной и не важно, где я буду жить и кем. Я верил в то, что смогу, и пора применять в жизни все, чему учился. У меня не было ностальгии по родине, но я там родился и жил, там мои родители лежат и думаю, они не были бы против, чтобы я отдал долг. Материальная сторона меня не интересовала, я один, а одному много ли надо.