Зга Профилактова

ФИЛИПП. Как тебя зовут?

ФЕДОР. Меня зовут Федором.

ФИЛИПП. Хорошо, теперь я запомню. Скажи, Федор, что ты думаешь о Ниткине?

ФЕДОР. Он тоже неплохо, не без огонька рассказывал, но его цели так и остались неясны.

ВАДИМ. Зато намерения отлично прояснились.

ФЕДОР. Ниткин, он человек, который как бы себе на уме. К тому же есть еще другие Ниткины. А почему известный нам теперь Ниткин разговорился и долго излагал свою историю, спутывая ее с историями других людей, так же непонятно, как то, чего хотел его однофамилец от Сухоносова.

ФИЛИПП. Можно ли катать тележку между ангарами и остаться в неведении, что в тех ангарах делают?

ФЕДОР. Можно.

ФИЛИПП. Ага... А заблудиться в трех соснах?

ФЕДОР. Ты напрасно решил свести дело к шутке.

ФИЛИПП. Мне, конечно, понравилась Сонечка, и я начинаю страдать от мысли, что она, согласившись изобразить бой-бабу, мучительницу, посодействовала тем самым мужу в его преступлении и, соответственно, стала соучастницей. Время обижаться пришло?

ВАДИМ. Я быстро положу конец твоему страданию. Я, брат, помогу тебе справиться с ним. Я его причину задушу в корне, затопчу самый источник зла, я тем супругам такое развлечение устрою...

ФИЛИПП. А ты вообще молчи! Я с тобой еще не свел счеты.

ВАДИМ. Там, может, магазин мой грабят, пока я с тобой, дуралеем, тут вожусь.

Филипп схватился за голову:

– Молчи, молчи... Я задумал покончить с тобой, и я покончу. Прекращу твою сытость, твое самодовольство.

– Ты не о том, брат. Меня ограбили... Я без гроша в кармане. Как мы выберемся отсюда?

– Ты не выберешься. Житья через него нет, никакая вечность не светит, пока он есть, - объяснил уже Федору Филипп, указывая на брата, и глаза его, пока он говорил, сверкали злобой.

Федор хмыкнул:

– Можно подумать, у тебя, Вадим, в загашнике ничего не осталось...

– То в загашнике, а как отсюда выбраться, чем платить за билет?

– Но брат считает, что билет тебе не понадобится.

– Много, - сказал Филипп устало, - много всего, Вадим, приходилось мне слышать на наш с тобой счет, много лжи и клеветы, а порой и упреков. Толкуют, будто я цепляюсь за тебя, словно бедный родственник, выпрашиваю подачки, клянчу даже, а ты, измываясь, смеешься надо мной и плюешь мне в лицо. Или что я приворовываю у тебя, стоит тебе зазеваться. До чего все несправедливо! И эти грязные кривотолки, и то, что ты ведь и в самом деле ничего мне толком не даешь - ни денег, ни моральной поддержки и понятия о нравственности, ни уверенности в будущем. А тут еще дошло до разговоров, что у нас будто бы одна голова на двоих. Какое превратное мнение, какой неверный взгляд на истинное положение вещей, какая беспросветность! Но кто это утверждает? Свидетель! А когда дело доходит до преступления, свидетеля полагается убирать. Придется тебя убрать, Федор.

Федор, поднявшись на ноги, скрестил руки на груди.

– Это мы еще посмотрим, кто кого уберет, - презрительно усмехнулся он.

– Гляди, у него борода зашевелилась, заколосилась прямо, - Вадим ткнул пальцем в сторону Федора, - оно от страха это, пожалуй.

Филипп посмотрел.

– Тебя ведь Федором зовут?
– спросил он тупо.
– Я что-то запамятовал. Ты мне не друг, ты дружишь с этим негодяем, моим братом.

– Да он и завел нас к Ниткиным, у них сговор. Примеряешься к пиджаку, ублюдок?

– Для меня он лишь свидетель, которого нужно убрать.

Федор ударил себя в грудь кулаком:

– Шалишь! Ну ты и отпетый... а только зарвался! Меня, что ли, нельзя назвать человеком не от мира сего? Я ничем не хуже Профилактова, уж никак не слабее. Я вам покажу, где раки зимуют, вы у меня попляшете.

– Еще один сумасшедший, - пробормотал Вадим.

– Что ты прячешь за спиной, Филипп? Пистолет?

– У меня, Федор, нет пистолета.

– Как же ты собирался прикончить брата?

– Тут эквилибристика, я незаметно, пока шли сюда, подобрал кусок кирпича, чтобы ударить подлеца в висок.

– Ты задумал это еще в первый приезд?

– Тогда только мелькнуло что-то такое, какая-то, как говорится, скороспелая и быстротечная задумка, а сегодня усугубилось, созрело окончательно, словно спелый плод. Сил больше нет его выносить, этакую свинью... Сегодня уже не туманные перспективы, а венец всему.

– Ну так ударь!

– Пусть только попробует!
– взвизгнул Вадим.

– Ты же слышал, брат, - произнес Филипп проникновенно, - жизнь брызнула из камня и мощно разлетается, гибко распространяется во все стороны, так отчего же не попробовать?

– Он попробует, - заверил Федор, - а я посмотрю, как это бывает, когда брат на брата. Пробуй, Филипп! Если уж раздул огонь... Я потом погашу этот огонь, прекращу балаган. Может быть, закопаю вас в этих руинах. Но это как бы что-то личное, а во внешнем мире я зачеркну ваши фамилии, и никто ничего не узнает.

– У нас одна фамилия, - возразил Филипп.

– Какая разница? Никто и не вспомнит, что вы побывали в нашем городе.

– А к следователю Сверкалову пойдешь отчитываться? Как тот блаженный...

– Не шути с этим, Филипп, не зарапортуйся. Тучи и без того уже сгустились над твоей головой.

Филипп в самом деле держал камень за спиной, даже тискал и мял его, не то играя, не то думая как-то воплотить в действительность порожденный мятежным вдохновением Федора образ выжатой из каменной тушки и разлетающейся во все стороны жизни, и теперь, когда тот же Федор пустыми и дикими угрозами довел его до внезапного умоисступления, когда раздосадовал уже совершенно затертым и опошленным образом сгущающейся над головой тучи, он с ревом вынес из-за спины свой кстати заготовленный снаряд и, ругательно выкрикивая куцые междометия, запустил его в голову навязчивого аборигена. Безрассудный порыв, и никакой надежды на победу, ничего содержательного, обдуманного, проникнутого подлинным, а следовательно, объяснимым и многое оправдывающим чувством, всего лишь интуитивное движение вдруг отчаявшейся души, чистой воды отсебятина, глупейшая самодеятельность, - и какой неожиданный успех! Филиппу почудилось, будто в уплотнившемся воздухе, который он так учащенно вдыхал и выдыхал, заулыбалась сама судьба, и он, удобно расположившись внутри ее улыбки, отдыхает и блаженствует, как в раю. Оттого, что Федор не отмахнулся от камня, не взбеленился и не разбранил, не нанес удар в ответ на его безумную выходку, а схватился за голову, пошатнулся и упал, Филипп смеялся счастливым смехом человека, давно растерявшего все надежды и иллюзии, но вдруг заброшенного в какую-то сияющую бездну бесконечных триумфов и славы. И брат вторил ему. Вадиму тоже стало весело и хорошо, и он возбужденно потирал руки, забыв о постигших его кражах и пропажах. В пиджаке он хранил и документы, удостоверяющие его личность, и Вадим становился никем, но сейчас это не волновало его, он, похоже, твердо знал и помнил, что так, без денег и документов, без пиджака, - так оно лишь в поплюевском краю, в тесной щели, где снуют бесчисленные, не всегда-то и различимые Ниткины. А просторы мира еще никто не отменял, и на них он воскреснет. Для веселья же, для внезапной раскрепощенности ему хватало и щели, лишь бы видеть поверженного Федора.

Скажем больше, он успел, горюя от высказываний и чудовищных намерений Филиппа на его счет, обдумать и с некоторым чувством удовлетворения мысленно применить к тому образ подколодной змеи, лицемера, прячущего камень за пазухой. Филипп - лицедей, вздумавший втянуть его в жалкий фарс, и в воображении Вадима уже разворачивались исполинские картины наказаний, которым он подвергнет зарвавшегося братца. Но Филипп в высшей степени удачно бросил камень, Федор, успевший стать их общим врагом, упал, как подстреленный, и Вадим понял, что можно просто оттаять, отбросить печаль и замыслы возмездия и посмеяться от души, раз уж все столь великолепно обернулось.

– Вот так, вот так, - твердил он, восторженно хлопая себя по ляжкам, - вот мы, братья Сквознячковы, вот мы какие! Жми на камень, размазня!
– обращался он к пластавшемуся Федору.

Братья с гоготом и кудахтаньем стояли над поверженным поплюевцем, и у них было неясное ощущение, что они в общем и целом благополучно и даже с честью выпростались из спектакля, в котором злая воля неведомого автора пыталась поставить их во враждебные отношения, запутать, столкнуть лбами, повалить в прах, чтобы они бессмысленно корчились и ползали, как ползал теперь Федор, а некие счастливцы, уже никак не обделенные судьбой, беспечно отплясывали на их костях или, указывая на них, произносили назидательные речи. Это ощущение еще предстояло хорошенько осмыслить и по-настоящему усвоить. Федор тем временем заползал в какую-то мрачную нишу. Он знал и не знал, что с ним произошло, понимал, что дело в камне, точном ударе, полученной ужасной ране, а вместе с тем его как-то разбирало странное предположение, или нечто похожее на предположение, будто он юркнул в нишу прежде, чем Филипп успел прицелиться и с необычайной точностью метнуть ему в голову кирпич. И имеется ли у Филиппа праща, чтобы метать? Можно ли назвать Филиппа великим, не ведающим поражений воином? Сама ниша, к которой Федор теперь так непонятно - сознательно? непроизвольно?
– греб в трухе и где уже фактически находился, бормоча что-то себе под нос, беспрерывно коверкалась и сминалась под руками и коленками и вовсе раскрошилась, поплыла, когда он, не удержавшись на руках и коленках, безвольно опустился грудью в теплую пыль. Она то настойчиво сужалась, превращаясь в бесконечно длинный тоннель, в котором, конечно, должно было быть где-то спасительное отверстие, то свободно и как бы с намеком на какое-то приглашение становилась совершенно пустым пространством. Но и в пустом пространстве все было устроено так, чтобы Федор чувствовал страшное, только нарастающее давление. В давящей тьме, где он скоро не сможет не то что ползти, но и пошевелиться, проделать некую последнюю, уже почти не сознающую жизни судорогу, у него были, однако, тревожные, беспокоящие неугомонный ум вопросы: это и есть зга? я добрался? а я хотел добраться? но должна быть тропа, а где она? где же стезя?.. Оглушительная трель вдруг разорвала тишину, сотканную из затхлости и удушья.