Зга Профилактова

И уже не только возникал, словно живой, Копытин, с ним-то я как раз успел смириться, а вот поди ж ты, не он один пустился возникать... Словно в страшном сне рисовалось мне, будто его безудержно старается подменить Здоровяков, нынче тоже мертвый, и это совмещенное чудовищное существо, Копытин-Здоровяков, широко шагая чугунными ногами, приближается ко мне, сверкая бронзой лба и не успевших увянуть щек, сверля меня живым, влажным и темным взглядом погруженных словно бы в какой-то металлический колодец глаз.

Уже, видимо, не сознавая толком, где и что я, не мог я поручиться, что не превратился внезапно в Копытина, покрываемого Здоровяковым, тоже вышедшим, по воле небес, из могилы. Но я все же оставался грузчиком, мелким, ничтожным работником, грубым материалистом, а в высшем смысле - представителем сфер, где безнадежно спутаны добро и зло, честь и бесчестие. А образ, вставший предо мной и воплотивший в себе исключительный, крайний идеализм земли и неба, в лучшем случае мог стать для меня идеалом, к которому следует стремиться в минуты благих пожеланий. Ибо что же лучше, чем пожелать Сонечке Копытина и Здоровякова для ее изуверских потуг?

Но увидел я, между тем, незабываемое зрелище, не передаваемое словами видение, и в нем предо мной лежали, не пересекаясь, два мира, духовный и бездуховный, и я, чтобы попасть в один из них, должен был сделать мучительный выбор между идеализмом и материализмом, однако стоял на перепутье, и колебался, и ничего не мог поделать с собой.

– Так ведь если критиком становиться, - проговорил медленно Филипп, с трудом разлепляя веки, мученически ворочая языком, глядя, как в глубокой задумчивости, куда-то поверх головы рассказчика, - то нужно в первую очередь всего себя коренным образом осмыслить, вы же только про свою инаковость, дескать, вы другой... Но и я другой. Все другие. Тут где-то ворочается мой брат - он тоже другой... Заметьте, я мыслю, стало быть, существую. Я вам советую рассмотреть себя, начиная с младых ногтей, и вообще... как рвануться, как затрепетать, вообразив все свое громоздкое происхождение из тьмы веков... и не мелочиться в современности... и воспылать любовью к будущему... И до того сполна подвергнуться самокритике, что мыслить себя уже придется не просто человеком... человеков как воды в море... а натуральным явлением громадного масштаба. Стать вровень с нами, каким-то образом заполнившими этот диван...

– Брат случайно указал на правильный метод... указанный метод открывает в критике разных литературных и общественных явлений путь к невероятной исключительности, к разрушению старого и созиданию нового, - более или менее внятно утвердил Вадим.

– И этот путь, по-вашему, и есть критика?
– вяло усмехнулся Федор.

– Нет, - возразил Филипп с мнимой, а может быть, и с какой-то запредельно мучительной серьезностью, - это только становление, и если после него не обернешься вдруг Копытиным, а напишешь что-нибудь обстоятельное о Пушкине или Толстом, тогда уж точно окажешься в положении критика и обретешь соответствующий полноценный статус.

– Но даже и тогда останется риск обернуться вдруг Здоровяковым и тем подтвердить, что критик, он тоже человек... он в положенный час помрет, и еще не факт, что неожиданно встанет из могилы...

Вадим мог бы просто радоваться, что Сонечка все еще не терзает его и не пьет его кровь, и он впрямь радовался этому, а к тому же и впал в назидательный тон, видя, что его спутники ведут себя в сложившихся странных обстоятельствах на редкость глупо и неосмотрительно:

– На что же вы оба так долго уже были взрослыми людьми и даже чего-то достигли, если у вас нет готового осмысления и какого-нибудь полного представления о себе? Здоровяков, Копытин... Что вы городите? Нет, уж лучше сразу как Белинский.

Филипп слабо взмахнул рукой:

– Но Белинский, я слышал, не садился обедать, не решив прежде вопроса о Боге.

– У Белинского было, еще прежде всякого Бога, что он рассовывал бедных литераторов, как ему заблагорассудится: Бальзака - сюда, Купера с Гомером - туда. Кричал Белинский: писать, говорю вам, вот как следовает! Понял?
– не без волнения произнес Федор.

– Но возник с тех пор прогресс, о котором так много говорили передовые люди, и критик научился и на себя бросать критические взгляды, - рассудил Вадим.
– Я, вот, торговец, у меня магазин, а много чего важного я, тем не менее, не знаю, особенно в искусстве, науке и изящной словесности. Впору мне себя тоже критически рассмотреть. И даже не знаю, с чего начать... Велика опасность - вдруг явится слитность Копытина-Здоровякова?.. Что делать? То ли сесть и подумать, то ли литературу перелопатить, перечитать ее всю, одолеть и - Бог даст - раскритиковать в пух и прах...

– Никакой это не путь, а бред, и смысла в твоих словах, как всегда, мало - сказал Филипп.
– Ты будь хотя бы просто продолжателем великих традиций прежнего купечества, ну как бы его тенью, как Рим был в свое время тенью Афин. Найди и почитай соответствующие теме книжки. Включись в удивительный и замечательный процесс своевременного прибавления ума. И вовсе не требуется при этом прилагать большие усилия разума и души, да и к чему бы, спрашивается, их прилагать? Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку. Будь совсем прост: подражай преуспевшим. И станешь гениальным.

Все это твердо выговорил Филипп, и Ниткин пристально взглянул на него.

– Вы подозрительно много болтаете, - сказал он.
– Нужно еще выпить.

Ниткинские заложники, бессознательно, словно скот, ждущие своего рокового часа, заголосили:

– Не хотим водки с веществом!..

– Не отдаемся на волю...

– Нет такой воли...

– Есть воля к жизни!..

– А водка с примесью обрекает на прозябание...

– Не согласные мы!..

– Хватит болтать чепуху и сопротивляться!
– крикнул Ниткин.
– Трепыхаетесь тут, как грешники в аду. А час пробил.

Выпили. Ниткин сказал:

– Повторяйте за мной, внушайте себе: мы расслаблены...

ФЕДОР. И ты, Брут?

ФИЛИПП. Кто Брут?

ФЕДОР. Ниткин этот... он тоже расслабился...

НИТКИН. Я не расслабился!

ВАДИМ. Ниткин хороший...

НИТКИН. Вы лишены воли и мало что соображаете, вы теперь как дети, сосунки.

ФЕДОР. Как вдовы и сироты.

ФИЛИПП. Соберемся с духом и защитим несчастных!

НИТКИН. Вы вполне готовы потерпеть от моей жены.

ВАДИМ. У Ниткина жена хорошая...

***

В комнату, где, исполняя интригу коварного хозяина, расслаблялись, и с каждым мгновением все заметнее, впадали уже в бессмыслие, граничившее с едва ли не осязаемым несуществованием, наш герой Федор и его друзья братья Сквознячковы, вошла прекрасная Сонечка, белокурая бестия. Высокая и стройная, в черном лифчике и каких-то громадных красных сапогах, с кнутом в руках, она ступала неспешно, важно, с жуткой грацией вышедшей на охоту тигрицы, и в ее глазах полыхал зловещий огонь. Трусы ее, тоже черные, огромные, плотно облепившие тугой живот и пышные бедра, поражали воображение; они выражали собой что-то мощное и страшное, и как-то даже не поддавалось уяснению, что они могут скрывать под своей твердой и блестящей, как сталь, тканью. Ниткин давал последние объяснения, наставлял:

– Не думайте, что, выйдя отсюда, вы расскажете и будто бы даже растрезвоните на весь мир о случившемся с вами. Не расскажете, сосунки не рассказывают. У нас все продумано, все до мелочей, вы и не вспомните ничего. Будете мучиться, вспоминая, а не вспомните, потому что мы, обдумывая все от начала до конца, именно так и задумали. А началось все с того, что вы смешные. Кстати, о конце. Выйдете ли вы отсюда... Это еще вопрос. И на него пока нет ответа. Каждый раз, обдумывая очередное дельце, мы, естественно, не можем знать, чем все в том или ином случае обернется. Каждый случай это нечто отдельное. Это неподражаемый, неповторимый опыт. В какой-то момент вдруг оказывается, что ничего, кроме опыта, и нет на этом свете, есть тот или иной опыт, а все прочее - иллюзия. И вот пришел час вашего опыта. Вы, может, и не выйдете из дома этого, не выдержите испытания на прочность, не продолжите свой путь, свое никчемное, никому не приносящее пользы или хотя бы радости существование. Так что будьте готовы к худшему.