Зга Профилактова

– В Гондурасе, куда вовсе не должен был лететь самолет, но куда он, однако, почему-то вылетел, видели небезызвестного Геннадия Петровича Профилактова...

***

И дальше события, вопреки первому впечатлению от здешнего бытия, потекли довольно бурно и замысловато. В Поплюеве, и тут мы считаем нужным напомнить, что так называется город, где, обосновавшись после неудачи у писателя Тире, подслушал Федор на берегу реки странный разговор, внезапно объявились братья Сквознячковы. Старший из них, выхоленный Вадим, будучи старинным приятелем Федора, поспешил нанести нашему герою визит. Жил теперь Федор в той же мрачной каморке, где провел свою незавидную юность.

– Этот вроде как жилистый, неказистый и как бы недоношенный, вот этот, - сказал Вадим, тыча в своего спутника, - не кто иной, как мой брат Филипп, и у него имеются интересные наблюдения относительно твоего города. Но пусть он сам расскажет.

– С удовольствием послушаю, - вежливо ответил Федор.

Гости, расположившись за столом, угрюмо посмотрели на него, мирно покоящегося на диване и опутанного тенями.

– Моего брата Вадима, - начал свой рассказ Филипп, - однажды среди бела дня сморил сон, а проснувшись, ближе к вечеру, он услышал в соседней комнате быстрые шаги. Они показались ему нервными, сбивчивыми, нерасторопными. Заскулил Вадим, с неудовольствием опознав по этим звукам своего младшего брата Филиппа, мучителя, то и дело прибегавшего с разными разговорами. Сам же Вадим твердо держится благородной правды немногословия.

– Брехня, - возразил Вадим, - если понадобится, за словом в карман не полезу.

Не перебивай, Вадим! Не мешай своему непутевому брату крепко держать в руках нить рассказа. Вадим человек высокий и представительный, солидный, он знает, что если и стоит с кем-либо говорить, то разве что с самим собой. И вот он внезапно вообразил с какой-то жуткой ясностью, как сразит, даже некоторым образом полностью угробит Филиппа жестким и беспрерывным повествованием о своих успехах, торговых победах, проистекающих из пестрых и шумных (так ему, дельцу, воображалось в ту минуту) продаж всякой бесполезной, но украшающей быт дребедени. Беда заключалась в том, что брат, то есть я, испытывает вечную потребность опровергать его, Вадима. Брякнет что-нибудь Вадим в порядке соображения или сообщения, а Филипп - десяток отрывистых фраз в ответ, и при этом ничего согласного, единомысленного.

– Выйди из тени, Федор, - резко велел Вадим хозяину.

– А Федор, как я погляжу, не выходит из тени. Не слушается Вадима. Такой оппозиции своим сиюминутным высказываниям и действиям, какую представлял собой тогда суетливый младший брат и к которой подключился теперь наш новый друг Федор, Вадим не имеет даже, так сказать, в лице собственной совести или гордыни. Поэтому Филипп видится ему человеком, который невелик телом, а еще меньше разумом. Для него не секрет, что Филипп ни в грош не ценит его магазин и был бы только рад случаю обрушиться с бранью на мир предприимчивости и наживы, звериной борьбы, той акульей хватки, великим мастером которой любит изображать себя мой старший брат Вадим. Но магазин приносит Вадиму неплохую прибыль, Вадим, а он мой старший единоутробный брат, можно сказать, жирует, и это для него достаточное основание, чтобы не считаться с моим затаенным презрением, с идейным несогласием такого непростого человека, как я, его младший брат.

– Что-то давненько ты не появлялся, - пробормотал Вадим с вымученной приветливостью, входя и тотчас с неудовольствием сознавая, что братец чересчур вольготно чувствует себя в его доме.
– Все бродяжничаешь? Ни кола, ни двора у тебя! Пичуга! Понимаешь, - заговорил он вдруг возбужденно, - разный сброд все пишет и пишет книжки, и кто-то ведь их читает, даже слыхать что-то про успехи и достижения в нашем литературном мире... а я... что ж... Я кручусь, и я, между прочим, мог бы найти в этой жизни свой особый путь. А заметь: ни одна сволочь еще ничего стоящего и действительно правильного не написала о людях моего круга, о тех далеко не ординарных личностях, в число которых вхожу и я. Я запустил дело, оно пошло почти что своим ходом и приносит мне известный доход, а я при этом читаю наилучшие, умнейшие книги, познаю, развиваюсь. Но чем больше пользы было бы, когда б кому-то пришло в голову по-хорошему меня прославить, тем сильнее всякие щелкоперы косятся на наш - мой и мне подобных - тип современного человека. Я хочу сказать, пренебрежительно на нас смотрят. Как будто мы кучка ничтожеств! Как будто я никчемный и ни на что не способный кроме как на воровство, куплю-продажу... Я тебе это сегодня говорю с необычайной прямотой и словоохотливостью и, если понадобится, буду упорно повторять нечто подобное в будущем, но лучше ты сразу постарайся вполне понять меня. А не поймешь - худо дело. Жить тебе тогда словно бы в иллюзорном мире.

Мы, братья Сквознячковы, медленно бродили по комнате, глядя себе под ноги. Я время от времени истерически взмахивал руками. Впрочем, я вдруг выдохся, упал на стул и печально уставился на серенькую скатерть, покрывавшую круглый стол.

– В чем дело?
– спросил брат.
– Ты пал духом?

– Не обращай внимания, - возразил я.

Вадим нашел удобным и целесообразным теперь еще раз сполна высказаться.

– Люди моего типа требуют особого к ним подхода, - заявил он.

– И всегда следует учитывать их уровень. Писатели ли они, продавцы в моем магазине или вспотевшие от безделья дачники, всегда это прежде всего борцы с фатумом, уже многих сломавшим и продолжающим ломать. Уровень их - уровень постоянной обеспокоенности, непоседливости, тревоги. Они эгоистичны, самобытны, изворотливы и вдумчивы. Я объясню тебе, почему ты так взвинчен, в чем твоя беда и откуда твоя хандра, а равным образом и робость в обращении со слабым полом. В последнее время эта робость столь резко и ярко у тебя проявляется, что я даже начинаю пугаться, голубчик. Как бы ни менялось с возрастом наше с тобой отношение к миру, все наше равнодушие, житейское безразличие - прежде всего твое, а заодно и мое, частичное, - летит к черту, когда дело касается баб.

– Почему ты мое безразличие считаешь полным, а свое... ну, как бы это выразить... незаконченным, что ли?
– Я вопросительно взглянул на брата.

– Потому что ты, что бы ты там о себе ни воображал, живешь как все, то есть никак, а у меня магазин и умные книжки. У меня особый статус, и соответственно окружающие особым образом смотрят на меня, так что мне обеспечено брожение, обеспечена неугомонность, я навечно мобилизован и сгруппирован, я в любой момент готов распрямиться, как пружина, выстрелить...

В ответ на слишком громкое заявление брата я высказался следующим образом:

– Это как Германия, которую у нас лет сто пятьдесят назад выдавали за образец экономического, научного и культурного развития. Говорили, что если где ничего худого, злого или карикатурного случиться не может, так это в Германии. А она затем показала себя во всей своей красе.

– Я, - возразил, в свою очередь, Вадим, - могу прогореть, как прогорела Германия, затевая войны. Но едва ли я способен дойти до такого слабоумия, чтобы с блаженной улыбкой впустить в свой дом всякий грязный сброд. Твое сравнение неудачно. Германия, долго пыжившаяся и надувавшая щеки, не вынесла ею же поднятой тяжбы с вечностью и теперь на наших глазах падает как подкошенная. А я конечен, и вечность, стало быть, мне фактически нипочем, и у меня есть все основания до конца быть стойким, предприимчивым, ловким и мыслящим. Что же касается моего неполного безразличия, так вот тебе такой ответ. Плевать мне, что там происходит с Германией и прочими отдаленными уголками Европы. Мне свое надо оградить и сберечь. А это не только мое "я", но, как говорится, и мои обстоятельства, иначе сказать, то самое отечество, в котором у меня магазин, дебит с кредитом, ходовой товар, не прочитанные еще книжки и те мнения, которые я порой высказываю и которые, если принять во внимание мой огромный житейский опыт, отнюдь не рискуют обернуться голословностью. Известное дело, я практик, а не резонер, и вот это-то и есть момент, в свете которого совершенно непонятно, зачем ты пришел. У меня здесь не литературный клуб и вообще не место для дискуссий, так что нечего попусту болтать, а если тебе этого хочется, так поди и поищи дураков, готовых тебя слушать.

И тут я внезапно выкрикнул:

– Я воспитан на высокой литературе!

– Когда это и как?
– захохотал брат.
– Я тебя, что ли, на ней воспитывал?

– Я люблю истинную поэзию и большую прозу великих романов, а не бабьи какие-то мудрования... И вот ты еще тут со своим торговым умишком. Не люблю тебя, честно говорю, не люблю. Мерзкое, подлое животное... А как было бы интересно мне рассказать, а тебе послушать про мое последнее путешествие.

– Ничего интересного в этом нет.

– Я побывал в Поплюеве...

Странно! Очнись, Федор, улови неслыханную странность! Брат, ну... я понятно изъясняюсь?.. присутствующий здесь брат мой Вадим, услыхав тогда мою информацию, выпучил глаза, явно пораженный до глубины души. Он даже, можно сказать, таинственно вздрогнул, и мертвенная бледность покрыла его лицо. По большому счету, я ничего этого не заметил, но полагаю, что и для самого Вадима в случившемся с ним оставалось много неясного и как-то заведомо, заочно нежелательного. Не сомневаюсь, он, подавляя смущение и досаду, уже старался забыть только что пережитый миг крайнего изумления и предполагал дальше жить так, как если бы в действительности ничего не случилось.

***

– Да, я побывал в Поплюеве. Отличный город, многолюдный, и улиц в избытке, множество уцелевших и возобновленных храмов, и попадаются примеры, когда, исключая рынки и злачные места и, наоборот, включая библиотеки, а также скопления достопримечательностей и вновь созданных импозантных магазинов, вокруг вообще неистово крутятся на редкость приличного вида жители.

(Федор про себя отметил, что Вадим недовольно поморщился, его определенно покоробило, как неуклюже, без всякого изящества и, кажется, даже неправильно построил рассказчик фразу).