Зга Профилактова

ФИЛИПП. Идеи и идеалы были и у прочих рыцарей, у каждого в отдельности и у всего их сообщества, но почему-то люди, желая поговорить о человечности, вспоминают, прежде всего, не каких-нибудь рыцарей Круглого стола, а именно Дон-Кихота.

ФЕДОР. Нам, людям, шагающим в ногу со временем, не очень-то понятны идеи этих господ. Какие это были у них идеалы, если заглянуть за кулисы, очистить от наносной чуши? Избавиться, что ли, от блох, кусающих их бренную плоть? Избыть разочарование в женах, оказавшихся далеко не богинями, не прекрасными дамами? Нам блохи не грозят, а с женами у нас договор, который проще простого расторгнуть. Увеличить среднюю продолжительность своей жизни, подрасти? Мы теперь живем долго, а ростом выше тех рыцарей на две-три головы. Отвоевать гроб Господень? Кого из нас это теперь волнует? Кому из нас взбредет на ум искать Грааль?

Проститутка приближается с намерением заговорить, но это окончательно выводит Вадима из себя. Он вскакивает и грозным жестом - протянутая далеко и страшно могущественная длань - указывает девице на дверь. После этого больше никто, ни та же проститутка, ни человек в сером, ни даже официант, ни тем более пьяный, не решается приблизиться к столику, за которым излагают свои изображения наши философы.

ФИЛИПП. Но книжки про Амадисов и Роландов сейчас почти никто не читает, а роман Сервантеса до сих пор в большой цене. Даже Вадим его читал. В чем же дело?

ВАДИМ. Если ты меня спрашиваешь, то я могу сказать, что читал не без труда, через силу, было скучно, но в конце проняло, и я плакал, читая о смерти бедняги.

ФЕДОР. Смысл этой книги, не предусмотренный, конечно, автором, но отлично раскрывающийся с течением времени, в образе не столько Дон-Кихота, сколько человечества как такового, - так я вижу. Некто, ничего не ведающий о людях, именно из этой книги и, может быть, только из нее почерпнет необходимые знания и, что самое важное, понимание. Это легко доказать. Почему-то ведь не с герцогиней... она все-таки предстает фигурой обособленной, как бы иерархически оторванной от масс, и к тому же свысока поглядывает на нашего странника... помечтает переспать некто, нет, куда как соблазнительнее и милей ему покажутся веселые служанки этой знатной особы и бесовки, обслуживающие путников на постоялых дворах. Вот это-то и есть человечность. Мариторнес, так, кажется, звали девку, шутки ради заставившую Дон-Кихота всю ночь провисеть на веревке. Она и ее жертва, успевшая Бог знает что навоображать, - одно целое. Я еще разовью эту мысль, только сейчас у меня по-настоящему мелькнувшую. Пока скажу одно: Мариторнес, или как там ее звали, - воплощенная человечность, ибо как самое что ни на есть живое и распахнутое настежь целое, а не монада какая-нибудь закрытая и неприступная, вписалась в мир Дон-Кихота, всколыхнула его фантазии, затронула его душу и заставила сильнее биться его сердце. Не случайно приключение это, или, как в книге, бдение, длилось всю ночь. Наш рыцарь до утра стоял на страже покоя обитателей замка, пусть даже воображаемого, защищал их сон от вторжения чужеродных сил, блюл свою особую связь с Мариторнес. Ни он, ни она вслух не говорят о своей высокой, практически идеальной и в земных условиях не находящей выражения любви, но Сервантес указывает на нее с помощью веревки.

ВАДИМ. Указать можно пальцем или указкой, а веревкой можно разве что...

ФЕДОР. Сервантес подчеркнул.

ВАДИМ. Подчеркнуть можно карандашом или мелом, но не веревкой.

ФЕДОР. Описав веревку, которой Мариторнес привязала Дон-Кихота к окну, Сервантес тем самым и указал.

ФИЛИПП. Это наводит на размышления.

ВАДИМ. Говорю вам, вы бездельники и болтуны.

ФИЛИПП. И ты не заплачешь, если нам вдруг случится прямо на твоих глазах умереть?

ФЕДОР. Но поскольку, едва заходит об этой книге речь, нам тотчас воображается трогательный тощий человек в ржавых доспехах на костлявой лошадке, то можно утверждать, что человечество, как оно представлено в книге, находится в глубочайшей зависимости от Дон-Кихота и фактически не способно без него существовать. И это касается не только забавного и по-своему благородного Санчо. Это касается даже не столь приятных, на первый взгляд, персонажей, как герцог с герцогиней, как каноник, или лиценциат... запамятовал что-то, кто там из них был и не было ли обоих, и того, и другого... Если бы я стал утверждать, что на них, взятых скопом или порознь, лежит тень Дон-Кихота, это вышло бы мелко и поверхностно. Я утверждаю, что все они какой-то одной сущности. Вот в чем суть моей мысли. Вот что я пытался выразить, когда говорил о довольно-таки грубой проделке Мариторнес как о своеобразном проявлении любви и в особенно человечности. Речь идет об единосущии.

ФИЛИПП. Это что-то вроде Троицы, где и отдельны и вместе с тем нераздельны?

ФЕДОР. Да, похоже на то.

ФИЛИПП. Но это уже, как пить дать, религия, потому что нигде, кроме религии, ничего подобного быть не может. И как же в таком случае согласовать твои рассуждения с упоминанием, что кто-то может захотеть переспать с этими существами высшего порядка, едва ли не богами?

ФЕДОР. Забудь об этом.

ФИЛИПП. Еще чего! Как забыть, если ты только что упомянул? Ты прямо сказал, что есть некто...

ФЕДОР. Но есть у нас еще и другие заботы помимо книги. Еще вчера я жил как придется и, по сути, безмятежно, спокойно, никак, лежал на диване и прокручивал в голове лишенную смысла мысль, а сегодня из-за твоего с братом приезда у меня забот полон рот. С тобой кто-то неопознанный говорил в темноте. Как видишь, в мире много всего. Совсем не обязательно этого некто оставлять при книге, вмешивать в наш разговор или даже некоторым образом инкриминировать мне.

Издалека, словно из адских недр, доносится сдавленный крик повара, поранившего палец.

ВАДИМ. Слушаю, и далеко не все мне нравится в ваших разглагольствованиях, и вот подумал я следующее... значит, если бы мы трое каким-то образом вдруг попали в упомянутый, в этот самый не раз упоминавшийся роман, мы тоже стали бы немножко Дон-Кихотами?

ФИЛИПП. А я хочу высказать довольно неожиданную мысль. Мне сейчас с особенной силой вспоминается глава, в которой Дон-Кихот беседует с дворянином, случайно подвернувшимся ему по дороге, и дворянин жалуется на сына, увлекшегося стихосложением, а рыцарь в ответ произносит весьма здравую речь о сущности поэзии. И мне кажется... не совсем, конечно, в связи с этим воспоминанием... мне кажется, Федор, ты, говоря о сущности персонажей, упустил из виду, что существо дела в книге состоит не в чем ином, как в насмешках над бедным рыцарем. Не хотел бы я подвергнуться такому испытанию.

ВАДИМ. Я помню эту главу. И если сущность всех задействованных в ней лиц одна, то нам, пожалуй, не составит большого труда вообразить, кому из нас, в случае чего, быть внимающим дворянином, кому философствующим о поэзии рыцарем, а кому...

ФИЛИПП. Санчо, мало что понявший в рассуждениях своего господина, в конце главы отправляется позаботиться о пропитании. Вот твоя роль.

ВАДИМ. О пропитании позаботились здешние повара и официанты. Я ем.

ФИЛИПП. А платить по счету - тебе.

ФЕДОР. Насмешек и оскорблений в романе действительно много, их - рой, это град, камнепад, ураган. Кое-кто из безмозглых писак даже порекомендовал считать все это произведение сплошным издевательством над несчастным захудалым идальго, или, собственно, над человеком как таковым. Но в главе, которую мы разбираем, рыцарь говорит в высшей степени серьезно, и дворянин слушает его с той же серьезностью. Хочу быть серьезен и я. Пусть герцог с герцогиней из кожи вон лезут, желая поставить меня в смешное положение, и пусть у меня с ними много общего, раз уж так сложилось, что сущность у нас - одна. Пусть! Это не мешает мне быть другим. Они глупо хохочут возле телевизора над пошлыми остротами записных юмористов, а на моих губах никто не увидит даже слабого подобия улыбки. Я - сама серьезность.

ФИЛИПП. Но твоя серьезность еще не означает, что ты смог бы так же глубокомысленно и проникновенно распространиться о существе поэзии, как это удалось рыцарю.

ВАДИМ. У дворянина сын стряпает стишки, уж с этой ролью Федор справился бы.

ФЕДОР. Действительно, я не теоретик, и рассуждать о сущности поэзии мне не пристало. А вот сочинить стишок, скажем больше - балладу, мне вполне под силу.

ВАДИМ. Я всегда полагал, что ты исключительно прозаик и больше ничего, и в поэзии смыслишь еще меньше, чем я в изготовлении валенок.

ФИЛИПП. Что он прозаик, еще не значит, что ему под силу написать книгу, не уступающую книге Сервантеса.

ФЕДОР. Это похоже на насмешку.

ФИЛИПП. Это критика.

ФЕДОР. Но глава, если мы все еще говорим о ней, заведомо выше всякой критики. И в подходах к ней нам нужна не критика и уж тем более не насмешки, нам нужно... жить, что ли... да, вообще жизнь, глубокая, яркая и, главное, серьезная жизнь, вот что нам нужно, а в данном случае особенно, если мы хотим докопаться до существа дела и до того, что мы согласились, кажется, называть сущностью... Если мы хотим не просто добраться до конца главы и мысленно захлопнуть книгу, а чтобы мысли, которым мы здесь и сейчас дали некоторый ход, кое-какой толчок к развитию, в конечном счете выплеснулись удивительным фонтаном и фейерверком и гармонично переплелись с тем, чем мы стали, по странному стечению обстоятельств, заниматься, с теми поисками, которыми мы так неожиданно и так горячо увлеклись... Думайте обо мне, братья Сквознячковы, что вам угодно, насмехайтесь, если вам это любо. Сын дворянина не вписался в главу, остался за кадром, но что мешает ему и на том месте, которое он все же занимает в книге, сочинить изысканную поэму или великолепную балладу? И разве мало на свете ниш или даже хотя бы таинственных сгустков черноты, где мог бы и я заняться поэзией? Говоря об искусстве, я подразумеваю прежде всего искусство жить, но разве мало в самой сущности искусства, в искусстве как таковом, тропок и уловок, траекторий этаких, чтобы я и жить мог как в некой балладе, и встретить вас в следующий раз с готовой превосходной балладой?