Жадность

Мужики, которые с ним были, рассказывали, что он, как всегда, напился и начал задираться, а в городах своих задиристых забулдыг хватает. Вот и нашла коса на камень, да что-то одно раскололось, а попросту говоря, прибили где-то батьку, но Стёпка о нём не жалел. Он помнил, как отец сам учил его: «Не переживай о ком-то и не жалей никого, кто тебе не нужен, кто тебе не приятен, а тем паче – враг. Будь мужиком, радуйся, что тот обмишурился али сдох, плюнь, туда врагам и дорога – либо в лужу, либо в гроб. А нам жить, их вино пить да девок их портить. Никогда не переживай за других, сынок».

Нет, не переживал Стёпка о пропавшем отце. Наоборот, радовался и не стыдился появляться на сельских улочках. Сначала-то он им гордился: все его побаивались, лишний раз слово грубое сказать опасались. Но постепенно он понял, что в лицо сказать опасаются, то за спиной обильно льётся. От друзей Стёпка узнал, что отца считают дурнем, да и как не считать, если папаша, Алексей Макарович Луков, рубил головы курам, а сам смеялся, как умалишённый, пока курица бегает по двору без головы, забрызгивая всё кровью. А когда Телегины кололи свиней, он намеренно пускал кровь такой обильной струёй, что умудрялся вымазать себе всю морду, и даже оскаленные в усмешке зубы были покрыты коркой свиной крови. Стёпка помнил, что перед большими церковными праздниками отца с особой охотой звали на смертоубийства домашней скотины, но постепенно стали звать всё меньше и меньше, а отец пил всё больше и больше, и всё больше и больше доставалась матери, а следом пришла очередь старшей сестры. Он даже Стёпку звал смотреть и учиться, как надо держать в узде свою семью, а в особенности – баб.

Стёпка махнул головой, прогоняя противные мысли:

«Да и чёрт с ним, что мы хорошего от него видели, он мне и у Захара учиться не давал, только одно твердил, что сам научит всему, что мальцу о жизни знать надобно. Пропал и пропал, туда ему и дорога. Зато теперь я вон – работаю! Пусть копейки денег дают, но хоть как-то матери помогаю. Да и работа хороша – не бей лежачего. Вот на поле, там да, опосля спины не разогнёшь, а тут следи вполглаза за скотиной да отдыхай. И нечего о нём думать, дурне малохольном».

Он снова протянул руку и ласково погладил коровий бок ладонью, а следом рогатую голову. Пеструха смотрела уже не с осторожностью, а немного виновато и с какой-то доброй укоризной, словно спрашивала:

«Ну что, полегчало тебе? За что ж ты меня так? Я лишь хотела сладко вкусной травки пожевать. Эх, ты…».

– Да нет, ты не бойся, нашло на меня что-то, не со зла я… Бес попутал, не пойму как так вышло. Но больше никогда не повторится, никогда! Ни кого за просто так не стегану. Поверь мне, точно тебе говорю…

И вдруг Стёпка понял, что это почти те же самые слова, которые отец говорил когда-то матери, а позднее уже не говорил, не утруждал себя пустыми оправданиями.

– Да что ж он прицепился-то, а?! – плюнул с досады Степан. – Не такой я, совсем не такой! Даже не похож на него. Совсем другой, я не он, я не придурь лютая. Что он привязался-то ко мне?!

Он ещё раз заверил коровёнку, что смотрела на него добрыми, но глуповатыми глазами, в своих добрых намереньях, а после отправился на пригорок, где снова завалился на спину и задумался о том дне, когда потерял последнее уважение к этому жестокому, но жалкому и отвратительному человеку, своему отцу. О том дне, когда впервые в жизни узнал, что такое презрение.

Он никогда исступлённо не верил в бога, а вот отец верил. Учил Стёпку, что верующему человеку всё простится, главное искренне верить во всемогущество Господа нашего. Но Стёпка после того, как начал обучение у Захара, принял сторону учителя: бога придумали люди, чтобы был заступник, был высший господин, на которого в момент отчаяния можно уповать. Но главную смуту ему в голову вложил пришлый, а теперь уже местный, кузнец, что однажды заявился к Захарке. Митрич, в отличии от Захара, не отрицал бога, но говорил, что люди наделили его такими качествами, которыми он сроду не обладал. Всепрощение, милость, справедливость и многое другое. «Всё хорошее, что есть в боге – слухи. Мне можешь не верить, – говорил кузнец, – но посмотри на дела его, подумай. А писание – всего лишь сказка, придуманная людьми, но не додуманная. Они хотели бы его таким видеть, знать, но что мы видим? Всепрощающий? «Я бог твой, бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвёртого рода, ненавидящих меня, но творящий милость до тысячи родов любящим меня и соблюдающим заповеди мои». Значит, покорных любит, а кто своей головой думает, тех ненавидит, да и детей, внуков-правнуков наказывает. Разве это справедливость? Ты прапрадеда в глаза не видел, знать не знаешь, каким он был, а отвечать за него должон? Это ж принуждение чистой воды, где в этих словах всёпрощение, ангельский, голубиный, кроткий характер? Значит, бей мне поклоны, не задумывайся, не сумневайся, стучись лбом в доски да бормочи молитвы, тогда и всё проститься, а иначе никак. А милость? Какую милость дал он своему сыну, которого распяли на кресте вместе с убийцами да ворами? Он даже не явился на молитвы сына. Говорят, дождь послал, а умирающему и страдающему от ран сыну хотелось увидеть отца, хотелось отцовского заступничества, хоть раз!! И это милость? Странный милостивец. А может, провинился перед ним сын чем-то? Ну так прости, он же сын, а ты отец, да ещё всёпрощающий. Вот и думай, смотри по сторонам да думай. Научишься заглядывать к богу в исподнее, не испугаешься?». И Степан не испугался.

С того дня он стал всё примечать, обдумывать и однажды во дворе в воскресное утро спросил у отца:

– Скажи, пап, раз ты бьёшь мамку, значит так богу угодно?

Алексей Луков посмотрел на сына так, как будто с ним заговорила жаба, которую он видит впервые в жизни. Но папаша честно думал, хмурил лоб и, наконец, хмыкнул:

– Ха! Чем чёрт не шутит… Может, твоя правда… Я-то честный христьянин, а вот она не знаю, но раз лупцую её, а он не заступается и даже знака мне не шлёт, то, видно, угодно ему это. Прав, чертяка, может, не зря учиться ходишь!

Степан, воодушевлённый таким ответом, задал следующий вопрос:

– А вот отец Григорий тоже христианин, а почему он в пост мясо жрёт да самогонкой запивает, а бог его не наказывает? А вот другим, отец Григорий это запрещает. А сам граф охотиться в пост сколько раз ездил и ничего, не покарал? Деньги у него как были, так и водятся, имение не отнял, не видно кары-то. А вот в Крапивцах церкву бог молоньёй спалил, это кто ж там провинился? Никак сам поп святой?

Отец закряхтел и задумался надолго.

– Ну, знаешь, мало ли… Всех кар не углядишь, – неуверенно начал предок, но вдруг вскинул голову и грозно заявил: – И потом, не наше дело пути Господни прозревать. У графа недавно отец помер… А про Крапивцы лучше у святого отца поспрашивай, он тебе всё разъяснит.

Но Стёпка уже не мог остановиться.

– Хорошо, я спрошу, но я вот что думаю: почему брат Федьки Сазонова, Илюха, болеет без конца? Может быть, он за грехи деда-прадеда расплачивается?

– Всё может быть, когда Бог спит, – снова впал в раздумье отец. – Хотя… Прадеда не знал, что ж брехать-то буду, а дед тут вот жил, знали его все. Набожный он был, пока умом не тронулся. Говорю, спроси лучше Гри…отца Григория, а я тебе что, богослов что ли?

И тут Стёпа сделал ошибку: не остановился, а стал на скользкий путь семейных неурядиц.

– Отец, а может быть такое, что за мамкины побои мои дети или внуки расплотются? Вот тебя бог не тронет, может, спит, а твоим правнукам всю жизнь платить не опла…

Стёпка не закончил предположение. Щеку ожгла жгучая боль, и он оказался в дворовой пыли. Сквозь шум в ушах различил отцовские крики о том, что он верующий, что всегда молится, не упоминает всуе Господа Бога нашего, а даже норовит выпивкой с его слугой поделиться, но вот за что Бог его таким сыном наградил, что он не так сделал, чтобы заслужить такое недоразумение, никак в толк не возьмёт. Когда закончил причитания, захотел идти разбираться с Захаром, разъяснить, чему сына учить надо, а чего знать ему совсем ненадобно, но испуганный Стёпка выдал того, кто посеял в его мозгах смуту. Отец выпил стакан самогону, запил стаканом бражки, ухватил сына за шиворот да отправился к кузнецу.

Дорога, поросшая зелёной травкой, расплывалась перед Степкой из-за слёз, которые не катились по щекам, а стояли в глазах. Больно не было, больше обидно. Отец постоянно обзывал его и мать, подгонял парня подзатыльниками и тычками в спину, а время от времени ногой пониже спины.

Папаша шагал бодро, уверял, что сейчас отучит его задавать дурацкие вопросы, научит не сомневаться в делах и поступках Господа Бога, когда ухайдокает этого пришлого дурня, что чужим мальцам вкладывает безбожие в души. По пути отец снова приложился к бутылке и выхлестал всю до донышка. Только тогда по щекам мальчишки покатились крупные слёзы. Алексей Луков заметил, как сын размазывает по лицу солёную влагу рукавом рубахи. С горящими сумасшедшими глазами и оскаленным в усмешке ртом, тут же принялся насмехаться над ним и уверять, что сын из него никакой, и Бог недоглядел, Стёпе нужно было родиться бабой, что за ласку и заботу готова стелиться под любого мужика. Затем последовал подзатыльник и крик с ударом кулака в спину: