Жадность

Федя вышел и опять заморгал. После полутьмы кузницы, снег ослепил его, заскрипев под отцовскими валенками.

Митрич смотрел на него с доброй усмешкой, подождал, когда паренёк проморгается и спросил, выразительно глядя на молот в его руках:

– Как тебе молот, не тяжёл?

Федька замотал головой: мол, не тяжёл.

– Чего ж ты его в кузне не оставил? Али ты надежду имеешь, меня моим же молотом в лоб поцеловать?

Федька в смущении посмотрел в сторону да уставился на голые яблони, растопырившие ветки, обсыпанные снегом.

– Ну так что, Федя? Тебя же Федькой звать? Я не путаю?

Теперь Фёдор закивал: мол, не путаешь.

– Вот видишь, ничего не напутал. Стало быть, и с поцелуем по лбу угадал. Ну, так на то меня колдуном и кличут. Нешто не знаю, что про меня в деревне сказывают? Мы колдуны такие, сами себя боимси. Что пришли-то?

Федя, продолжая из руки в руку перекидывать кувалду, или как назвал колдун молот, пропыхтел:

– Да мы…это… Мамка скажет, она знает что…

– Брось молот, – жёстко прохрипел кузнец, – с ним не каждый мужик управится. Бросай!

Руки Феди разжались, и молот рухнул на снег.

– А теперь сказывай. Мать твою слухать – ухи не жалеть.

Мальчишка оглянулся на дверь кузни, но мама почему-то не появлялась. Федя собрался с мыслями, но выпалил совсем не то, что хотел.

– Мамку из кузни выпусти, выпусти дядька Митрич, брат у меня болеет, совсем плохой, вот она хлебу и испекла, чтоб ты помог, значит!

– Давно болеет? Брат твой.

Федя растерялся. Сколько он себя помнил, столько Илюха и болеет, но как ответить точно? А мамку, проклятый колдун выпустить не хочет, ухи у него, видите ли, болят.

– Давай, вспоминай быстрей, я-то тут без шубейки стою, а мороз не дядька.

Только тут Федька обратил внимание, что на кузнеце кроме штанов, в которых обычно ходят летом и сапог, хороших, дорогих, хромовых, ничего больше нет, окромя чернющей бороды да таких же волос по самые плечи. Федя посмотрел на свои-отцовские валенки и завистливо вздохнул.

– Да ты не завидуй, глядишь, и у тебя такие же будут, – усмехнулся кузнец. – Сказывай, когда брат заболел?

– Так давно. Как четыре-пять годков исполнилось, так и болеет.

– И что, совсем не выздоравливает? – хмыкнув, спросил Митрич.

– Выздоравливал. Ненадолго, а потом снова болеет. Кашляет, хрипит, в жару мечется, стонет да плачет.

– Бредет?

– Чего?

– Заговаривается брат твой, когда на него жар нападает?

Федя подумал, утвердительно кивнул и добавил:

– Только года два почти, он только болеет. Немного ест, чуть-чуть пьёт, а в себя почти не приходит. Чего мы токмо не делали, болеет Илюха и всё тут.

– Что ж вы делали? – с подковыркой поинтересовался Митрич.

– Да много, много!.. Батька даже дохтура с городу привозил, но то давно, года три, почитай, прошло, – затараторил Федя, волнуясь. – А последние полгода поп, отец Григорий то есть, молитвами лечил, все ночи напролёт читал-читал… А Илье всё не легчает и не легчает, вот мамка к кол…к тебе на поклон решилась пойтить.

Федька замолк, кусая губы в волнении.

– Поп, значит, говоришь? – усмехнулся зло Митрич. – А вот скажи мне Фёдор: болезнь – это тьма или свет?

Фёдор проглотил комок в горле, не понимая, к чему это он, но поспешил ответить:

– Тьма, конечно. Здоровье – свет, а болячки разные – тьма могильная.

Глаза Митрича превратились в два омута, чёрных и глубоких, и он вперил тёмный взор в мальчишку.

– А теперь, Федюшка, что есть бог, ответь мне, – тихо прошелестел хрипловатый голос кузнеца в уши Фёдора, пока сам он тонул в бездне его чёрных глаз.

– Ясно дело, свет, – чуть слышно прошептал ответ Федька.

Митрич захохотал так, что казалось, снег обрушится с крыши кузни прямо на них: на Фёдора, одетого в отцовский тулуп, ватные штаны да валенки, и на полуголого кузнеца.

– А вот мне так не кажется, – отсмеявшись, заявил колдун. – Как «святые» отцы толкуют, ничего не было, когда пришёл бог, и только потом он создал свет. А зачем создавать свет тому, кто сам свет, от кого лучи во все стороны бьют? Может, он и есть тьма? Может, и насылает болячки из злобы своей да вредности?

– Не, не, это я знаю, нам отец Григорий всё обсказал, – тихо возразил Федька, замотав головой. – Он создал небо, землю, солнце, даже луну, вот и свет.

– Всё, да не всё обсказал, – хмыкнул Митрич. – Земля создана на третий день. Луна, солнце, звёзды – всё было создано на четвёртый день, а вначале были ангелы, а первым из ангелов был – Несущий свет. Есть у меня мысль, что он и создавал всё дальше, а бог в лучшем случае только указания давал. Но это уже мы на другую дорогу поворотили. Вернёмся к нашим баранам. Не помогли молитвы, значит? Так то и не удивительно. Может, бог вообще странник…

– Это как? – уставился на кузнеца Федя.

– Да вот так. Шёл, шёл, решил отдохнуть, пока отдыхал – заскучал, вот и решил забавы ради создать всё земное, или ангелам поручил, а сам продолжил странствия. Молись не молись, он не слышит, ушёл. А мож, помер давно, как ты думаешь? Как-никак, а божий день, как тыща лет.

Федьке, от таких речей, захотелось по-маленькому, во рту пересохло, а в горле отчего-то щекотало и жгло, как будто чёрт уже кочергу суёт, только от того, что он это слушает.

Митрич с хитринкой смотрел на высокого парня с широкими плечами, большими и крепкими ладонями, простым и добрым лицом, с носом картошкой, большими бирюзовыми глазами, или, как драгоценные камни баусы, которые он когда-то много раз видел. Смотря на его мучения, от своего каверзного вопроса, Митрич усмехнулся и спросил:

– Тебе сколько лет-то? Небось, ещё и неграмотный?

Федька кивнул, и пересохшим горлом выдавил:

– Не…неграмотный, а лет тринадцать, скоро, если…

Тут он замолчал, неуверенный, стоит ли поминать бога в присутствие колдуна, он вон что про него говорит, что умер, дескать. А разве может бог и умереть? Но после небольшой паузы закончил:

– Четырнадцать, скоро.

– Ну хорошо! Толку от твоего рассказа немного, от матери твоей и вовсе никакого, а я замёрз уже. Смотреть надо. Отправимся в обратный путь.

– Обратно в село чапать?! – ахнул Федька. Он был рад, что колдун их отпускает, но брести в село по глубокому снегу совсем не хотелось.

– Так уж и чапать. Иди в сарай, что прошли, выводи лошадей, гнедую бери, да серую. Вороной – только под седлом ходит. А я покамест мать твою растолкаю, совсем сомлела баба.

Митрич широко распахнул дверь в кузницу, и Федя увидел маму. Как и тогда она стояла на коленях, каравай, обмотанный рушником, держала в руках, а из глаз текли слёзы.