Жан Баруа

Серьезный, располагающий к себе вид, речь неторопливая, резкая; голос слегка гнусавый. Говорит длинными фразами, применяя малоупотребительные выражения; кажется, будто он мысленно переводит на французский язык то, что хочет сказать.

Жан, сидя на письменном столе, курит, болтая ногами.

Жан. Мне это приятно слышать. Я очень люблю отца… (С улыбкой.)Вы не поверите, как долго я его боялся.

Шерц. Не может быть!

Жан. Он наводил на меня страх. По-настоящему я узнал его лишь за последние несколько месяцев, с тех пор, как живу у него… Да, такая профессия, как у отца, облагораживает человека!

Шерц. Чтобы достичь такого душевного богатства, одной профессии мало! Иначе все врачи…

Жан. Несомненно; я допускаю, что у моего отца была к этому природная склонность.

Я хотел сказать… что он не ищет опоры в религии.

Шерц (с неожиданным интересом).В самом деле?… Я так и думал.

Жан. Да… Отец вырос в очень набожной католической семье и получил глубоко религиозное воспитание. Однако, я думаю, он уже много лет не был в церкви.

Шерц. И уже много лет не верует в бога?

Жан. Отец никогда не говорит со мной о религии… Полагаю, что он не верует. Есть неуловимые признаки, которые не обманывают… К тому же…

Жан на мгновенье задумывается, устремив взгляд на аббата; затем, соскочив со стола, нерешительным шагом идет через комнату, закуривает папиросу и тяжело опускается на кожаный диван, напротив аббата.

Шерц. К тому же?

Жан (после недолгого колебания).Я хотел сказать, что профессия отца в конечном счете весьма опасна для религии…

Шерц делает удивленный жест.

Ведь приходится работать в больницах… Подумайте, какие могут быть взгляды у человека, который всю свою жизнь, каждый день сталкивается с людскими страданиями? Что ж он может думать о боге?

Шерц не отвечает.

Вы возмущены моими словами?

Шерц. Нисколько. Мне очень любопытно. Это все тот же древний протест, порождаемый злом.

Жан. Грозный протест!

Шерц (флегматично).Весьма грозный.

Жан. И наши богословы до сих пор так и не опровергли его…

Шерц. Не опровергли.

Жан. Вы это признаете?

Шерц (с улыбкой).Не могу не признать.

Жан молча курит. Затем внезапно швыряет папиросу и смотрит аббату прямо в лицо.

Жан. Вы первый священник, от которого я слышу такие слова…

Шерц. А раньше вы достаточно ясно ставили этот вопрос?

Жан. Не раз!

Шерц. И что же?

Жан. Каждый отвечал, как мог… Что я слишком впечатлителен… Что во мне возмутилась гордыня… Что зло есть условие добра… Что через испытания человек приходит к совершенству… Что со времени первородного греха зло угодно богу, и потому оно должно быть угодно нам…

Шерц (улыбаясь).И что же?

Жан (пожимая плечами).Пустые слова… Легковесные доводы…

Шерц бросает острый взгляд на Жана; выражение его лица меняется, становится серьезным; он старается не поднимать глаз.

Прежде всего сталкиваешься с таким софизмом: мне силятся доказать могущество и милосердие бога, расхваливая царящий в мире порядок; но как только я возражаю, что порядок этот далек от совершенства, говорят, будто я не имею права судить о нем именно потому, что он – творение господа… (Делает несколько шагов по комнате, повышает голос.)И в результате оба положения остаются непримиримыми: с одной стороны мне говорят, что бог – само воплощение совершенства, с другой, что этот несовершенный мир – его творение!

Останавливается перед аббатом, пытается заглянуть ему в глаза. Шерц отворачивается. Оба молчат. Наконец их взгляды встречаются: вопрошающий взор Жана затуманен тревогой.

Аббат не может больше уклоняться от ответа.

Шерц (с натянутой улыбкой).Оказывается, мой бедный друг, вас также волнуют эти вечные вопросы…

Жан (с живостью).Что я могу поделать? Клянусь, мне бы очень хотелось, чтобы они не мучили меня.

Ходит взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы, качая головой, как будто мысленно продолжает спор. Его энергичное лицо становится жестче, складки на лбу и сжатый рот придают ему упрямое и напряженное выражение.

Вы только что говорили о моем отце… Вот что меня постоянно смущало, даже когда я был ребенком: как можно во имя религии осуждать такого человека только за то, что он не причащается на пасху и не заглядывает в церковь! А ведь в Бюи к нему относились совершенно нетерпимо…

Шерц. Потому что не понимали его.

Жан (озадаченно).Но ведь вы тоже священник, вы тоже должны бы его осуждать?

Шерц делает неопределенный жест.

(Страстно.)Я всегда безотчетно возмущался этим! Жизнь моего отца – это бесконечное стремление ко всему благородному и высокому. Можно ли его порицать, нужно ли его порицать во имя бога? Нет, нет… К таким людям, как он, нельзя подходить с общей меркой, понимаете, они стоят выше… (Делает несколько шагов и с тревогой смотрит на аббата. Угрюмо продолжает.)Но ужаснее всего другое; вы только вдумайтесь хорошенько, друг мой: такой человек, как мой отец, не верует…Такие люди, как он, не веруют…Но ведь это не какие-то там дикари! Им знакома наша религия, они ее даже исповедовали, исповедовали ревностно. И вдруг, в один прекрасный день, решительно отвергли ее!.. Почему? Говоришь себе: «Я верую, а они, они не веруют…Кто же прав?» И помимо своей воли решаешь: «Посмотрю, подумаю…» И теряешь покой! «Посмотрю, подумаю» – вот проклятый рубеж, вот начало безбожия!

Шерц (серьезно).Нет, позвольте… Здесь вы сталкиваетесь с чудовищным недоразумением! Эти люди не приемлют религиозных обрядов, которые принято соблюдать… Но, верьте мне: природа их величия та же, что природа величия лучшего из священнослужителей, лучшего, слышите?

Жан. Стало быть, существует два способа быть христианином?

Шерц (он сказал больше, чем хотел).Возможно.

Жан. А ведь, в сущности, – может быть, должен быть лишь один способ!

Шерц. Конечно… Но все эти расхождения, скорее мнимые, нежели действительные, не могут поколебать главного: неизменного устремления нашей совести к высшему добру и справедливости…

Жан молчит и внимательно смотрит на него.

Долгая пауза.

(Принужденно.)Послушайте, запах ваших папирос меня соблазнил, нарушу, пожалуй, режим. Спасибо… (Желая во что бы то ни стало избежать дальнейшего разговора.)Я принес вам лекции, которые вы у меня просили…