Жар-книга (сборник)
Шрифт:
Она. А мне сказали, что получена телеграмма о твоем выезде в Омск! Вытащила карты, справочники, изучала Омск! Сегодня сижу и вновь изучаю Томск.
Он. Томск мне нравится. Помимо учебных заведений в городе есть цирк, кино и оперетта. В цирке с удовольствием досидел до конца, из оперетты с удовольствием ушел после второго акта, в кино с удовольствием не пошел. Сейчас живу в гостинице, ищу комнату. Вчера дал объявление в газету, боялся, пропустит ли цензура. Опасения оказались напрасными – поместили целиком. Как видишь, все идет к лучшему, меня уже стали печатать!! Пришлось и мне перейти на
Она. Все наладится, наладится – постепенно. Как хорошо, что город тебе понравился. Завтра пошлю пачку почтовых конвертов! Как ты себя чувствуешь? Как выглядишь? Что ты ешь? Начинаешь ли работать или пока нет? Целую еще и еще.
Он. Живу я сейчас в полнейшем одиночестве: никого не знаю, нигде не бываю. Если появились хорошие книги – пришли, пожалуйста. В здешних магазинах, кроме портретов вождей, ничем не торгуют. А томская библиотека похожа на томскую столовую – меню большое, а получить можно одни пельмени или Шолохова.
Она. Сегодня чувствую себя слабой, вялой. Была на выставке Кончаловского – должна тебе сознаться, что мой портрет меня сильно разочаровал. Мотаюсь с одной репетиции на другую, а вечером или играю в театре, или концертирую. Я старалась представить себе твою томскую гостиницу – наверное, она должна быть похожа на нашу харьковскую, «Южную»?
Он. Никогда не приходило на ум сравнивать! Не знаю почему, но «Южная» и вообще наши харьковские дни особенно ревниво охраняются моей памятью, ни с чем не выдерживает сравнения «сон неповторимый»…
Она. Летние гастроли пока не решены и срок отпуска пока не ясен, очень соскучилась о тебе и здоровье хромает.
Он. Линуша, от Тебя уже больше месяца ничего нет. Совсем ничего. Ни одной строчки. Дела мои все так же неопределенны, суда не было, дело передано Вышинскому – ответа нет… Лина!
Она (молчит).
Он. Уезжаешь ли на гастроли? Куда и до которого числа? Пожалуйста, телеграфируй, чтобы я тоже мог протелеграфировать Тебе, как только буду знать свою жизнь.
Она (молчит).
Человек-примечание (напевает). Там жизнь не дорога, опасна там любовь… Николай Робертович, больше писем нет.
Он. Что?
Человек-примечание. Писем нет. Ангелина Иосифовна больше не написала вам ни одного письма. Много лет спустя в разговоре с другом она объяснила, почему.
Она. Когда я добилась того, что Николая перевели в Томск…
Человек-примечание. Ответственный работник НКВД, мы помним, да-да…
Она. Вскоре я узнала, что в Томск собирается жена Эрдмана, Дина Воронцова. Я поняла, что все так и будет тянуться бесконечно. Что мы не будем вместе никогда. Я нашла в себе мужество не ответить на его письмо. Решение было принято – бесповоротно.
Он. Я поздравил ее с вручением ордена Знак Почета. Ответа не было.
Она. Решение было принято.
Человек-примечание. Вот и всё.
Он. Всё?
Она.
Всё.Человек-примечание. Они встретятся снова в 1957 году, на квартире у Бориса Эрдмана, брата Николая Робертовича. Через двадцать с лишним лет. Ангелина Иосифовна – ведущая актриса Художественного театра, мать двоих сыновей. Первенец, Александр, родился в 1936 году, и имя его отца Степанова скрывала всю жизнь. Есть основания думать, что ответственный работник НКВД – его звали Горшков, комбриг Горшков – и стал отцом ее первого сына. Что случилось с комбригом – понятно каждому, знакомому с нашей советской историей… В 1957 году Степанова – вдова, ее муж, знаменитый советский писатель Александр Фадеев, год назад покончил с собой. А Николай Эрдман уцелел в исторических омутах, он жив и здоров, по-прежнему пьет не пьянея и женат на танцовщице. Зарабатывает на жизнь сценариями для кино и либретто для оперетт. Детей нет.
Она. После дежурных вопросов, он спросил меня…
Он. Лина, почему?
Она. Николай, о чем ты?
Он. Почему ты бросила меня тогда?
Она. Это было несколько жизней тому назад. Я не могу говорить об этом.
Он. Всё было бы по-другому, всё…
Она. Это иллюзия. Скажи, а та пьеса, которую ты задумал, «Иллюзионист», кажется, – ты закончил ее?
Он. Нет. Я не пишу больше пьес. А те черновики я потерял в войну. Когда работал в ансамбле песни и пляски НКВД.
Она. Ты? Ты работал в ансамбле НКВД? Кем?
Он. Сочинял тексты для конферанса. Очень у нас был чудесный конферансье, Юра Любимов. А музыку для нас писал Шостакович. Вот об этом бы когда-нибудь пьесу написать. На том свете. Для На-Том-Светского театра имени бывшего драматурга Николая Эрдмана… Говорят, ты прекрасно играешь в «Трех сестрах».
Она. Ты можешь посмотреть сам. И скоро у меня премьера «Марии Стюарт» – я играю королеву Елизавету, приходи.
Он. Нет, Лина, я не могу. Это выше моих сил… Я не могу даже переступить порог театра.
Она (молчит).
Он. Ты, значит, говоришь эту фразу о своей душе…
Она. «Душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян…»
Он. Как я это понимаю – про душу, запертую навсегда.
Она. Я думаю, это понимают многие люди нашего поколения.
Он. Те немногие многие, что остались жить. Да, «надо жить» – как вы там говорите на сцене.
Она. Ничего другого нет и не может быть, только это. «Надо жить», и всё. Сколько ни думай, лучше ничего не выдумаешь.
Он. Ты в это веришь? В то, что надо жить?
Она. Только в это и верю. А ты?
Он. Нет. И никогда не верил. Я живу, потому что всему живому положено жить и хотеть жить. А не потому, что «надо жить». Кому надо?