Жара. Терпкое легкое вино.

Когда отец Василий кропил сельчан водой, Семён Алексеевич невольно потянулся за всеми и, когда капли щедро упали на него, неожиданно вспомнил детство, когда собирались на майскую демонстрацию. Было так же весело и радостно. Была весна и все ждали чего-то нового и хорошего. А как здорово было пройти по небольшой площади, где на маленькой трибуне стояли начальники и тоже в ответ весело махали руками и видно было, что и они ждут нового и хорошего. И вот это ожидание неизбежно хорошего, что должно непременно случиться, объединяло людей. Потом мужики напивались, ребятня убегала за село, а вечером матери бранились то ли на них, то ли на мужей, то ли вообще на всё окружающее и продолжалась обычная жизнь. А теперь… Теперь перед кем они идут? Семён Алексеевич невольно посмотрел на небо.

Нет, хорошо, что он согласился на крестный ход. Предложил-то Иван Петрович, старый партиец, который, сколько помниться, при всякой власти сидел в администрации, причём совершенно на разных должностях, от первого помощника до завхоза, никакая власть не могла обойтись без него. Против выступил главный врач больницы. Он громко фыркнул и сказал: «Хватит дурью маяться, лучше бы мелиорацией занялись». Упрёк был, в общем-то, справедливый. После прошлогодней засухи мысли такие посещали, нарисовали даже проект, но денег, как всегда, не хватало, а потом решили, что второй год подряд засухи не будет. И вот на тебе. А Пилюлькин ещё наехал на Ивана Петровича: невероятно, мол, что именно от вас, старого коммуниста, слышать такую глупость. На что Петрович невозмутимо отреагировал: «Так кому ж, как не нам, коммунистам, знать, что Бог есть, мы ж всю жизнь против него боремся». Вечером, когда окончательно согласовывали маршрут, пришёл медик и опять стал шуметь: он категорически против, потому что погоду обещают за сорок и не исключены случаи тепловых ударов. Иван Петрович отмахнулся, как от мухи: «Ишь, как бесёнок нервничает». Семён Алексеевич посмотрел на своего главного врача, как тот крутится вокруг стола и дёргает за руки то одного, то другого, и рассмеялся.

Крестный ход дружно двинулся по селу. Казалось, всё село вышло, только старые да малые оставались стоять вдоль дороги. Старухи крестили идущих, дети махали руками, старики смотрели из-под руки. «Как на войну провожают», — подумалось Семёну Алексеевичу.

В самом же крестном ходе, к удивлению, многие общались, обменивались новостями, как будто не виделись по нескольку лет, хотя жили-то в одном селе. Но это поначалу, потом подхватили «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас» и так ладно получалось, что невольно хотелось петь вместе со всеми. Семён Алексеевич покосился по сторонам, никто на него внимания не обращал, только Иван Петрович, шедший недалеко, кивнул головой: вот, мол, как здорово идём — и он прошептал слова молитвы отчётливее. И опять ничего плохого не случилось, и дальше глава администрации запел вместе со всеми.

Крестный ход вышел из села, свернул с шоссе и пошёл лесом, за которым начинались поля.

7

Не заметили, как оказались на месте первой остановки крестного хода, после которой утверждённый маршрут поворачивал на Фёдоровку. А по часам выходило, что шли полтора часа. Там уже ждали сельчане из совхоза «Путь Ильича», и эта встреча получилась радостной, словно два крыла армии замыкали кольцо.

Снова служили молебен. Отец Василий сиял. Всю дорогу он восторженно пел со всеми и недоумевал: откуда эти люди, приходящие в храм в большинстве своём разве что на Рождество и Пасху, могут так дружно петь? Сейчас, казалось, с ними можно горы свернуть, победить любого врага, хоть на Москву иди, как в Смутные времена.

Многие подпевали и во время молебна, а когда отец Василий начал читать молитву ко Спасителю, то все встали на колени и, казалось, перестали дышать, так далеко были слышны слова, которые произносил священник.

Отец Василий освятил несколько бидонов с водой, опять обильно кропил. Народ пил освящённую воду, хвалил её сладость, умывался ею, благодарил. Потом поднялись и пошли на Фёдоровку.

Но этот отрезок, хотя были те же пять километров, оказался труднее. Солнце поднималось всё выше и после десяти часов пекло уже немилосердно, и, если теперь случался ветерок, то он обдавал словно жаром из открывшейся печки. А печка — вся раскалённая степь — стояла перед глазами и производила гнетущее впечатление. Потрескавшаяся земля напоминала кожу изработавшейся мёртвой старухи, которую надо хоронить, а некому. Так недавно случилось на дальних выселках, где бабка пролежала на полу несколько дней, и увиденное долго мучало Семёна Алексеевича. Жалкие худые былинки, торчавшие из земных трещин, казались неживыми, а ощущение мертвенности окружающего придавало отсутствие какой-либо живности. Ни тебе жука, ни кузнечика, ни даже мухи.

Первыми присмирели дети. Они больше не носились вдоль крестного хода, не забегали вперёд креста, держались бабушек и родителей. Стало казаться, что народу убавилось.

Впрочем, после молебна, действительно, несколько машин, забрав освящённую воду, разъехались по отделениям, уехали некоторые начальники, всё-таки день был рабочий. Семёна Алексеевича тоже ждала машина, но его не отпускал удивительный восторг, которого он никогда не испытывал раньше, и ему хотелось длить и длить это чувство. «Сами справитесь», — бросил он замам и даже посочувствовал им.

Теперь же Семён Алексеевич начинал жалеть, что не уехал. Зря вообще пошли дальше. После молебна надо было возвращаться в село. Дело сделалось, в душах остались бы радость и восхищение, и люди запомнили бы это. А сколько бы потянулось в церковь, чтобы вновь испытать эти чувства! А теперь… Нет, отец Василий не политик, зря его послушали, зря…

Семёну Алексеевичу досаждала не столько жара, хотя пот ручьём тёк из-под бейсболки (он хотел протереть глаза, но они ещё больше слиплись, словно провёл по ним клеем), сколько собственные ноги. Начинало поламывать при каждом шаге под левой коленкой и Семён Алексеевич с ужасом представил, что вот он, глава района, сейчас на виду у всех захромает, не сможет идти, придётся вызывать машину, а все будут смотреть на него и про себе ухмыляться… С правой ногой тоже не всё было в порядке — там жал ботинок и Семён Алексеевич никак не мог понять, то ли у него ноги разные, то ли ботинки. А тут ещё несносный пот, который достал везде, до самых неприличных мест. Больше всего страдали ляжки, которые казались одной большой мозолью, и швы брюк с методичной непреклонностью терзали эту огромную рану, как ворон — печень провинившегося героя.

Каждый шаг давался с трудом и болью. Семён Алексеевич перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг, только следил за тем, как ставит ноги. Он давно уже косолапил и опирался на палку, которую кто-то, скорее всего, Иван Петрович, любезно подсунул ему, и клял себя за то, что вообще поддался идти в этот крестный ход, людей, которые его уговорили, людей, которые шли, всех священников, придумавших это измывательство, а особенно отца Василия, потащившего их кружным путём. Он сильно отстал, плёлся в конце, но и сам крестный ход не представлял того единого целого, каким он был вначале, он вытянулся по неширокой дороге и слабое пение от креста еле доносилось до середины. Впереди Семёна Алексеевича шла тётка с крупными по-слоновьи отёкшими ногами, обутыми в домашние тапочки, рядом с ней семенил не поспевавший мальчик, загребавший сандалиями пыль, отчего носки на ногах его стали серыми. Через каждые три-четыре шажка мальчик подпрыгивал, чтобы успевать за женщиной. За спиной слышалось невнятное бормотание. «Молятся, — понял Семён Алексеевич. — И мне молиться надо». Он стал про себя повторять то, что пели вначале: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Как-то само собой молитва сократилась до «Господи, помилуй», подстроившись под каждый шаг. В какой-то момент Семён Алексеевич даже удивился, что перестал обращать внимание на охромевшие ноги и натёртую задницу. И как только он об этом подумал, как тут же оступился и все болячки разом впились в тело. «Господи, помилуй, Господи, помилуй», — заторопился Семён Алексеевич и более уже не отвлекался.

Вдруг прошелестело, словно по цепи пронеслось: «Дошли! Слава Богу! Привал». Семён Алексеевич остановился, опёрся на палку и смутно увидел, что иконы и хоругви остановились возле берёзового колка, а за колком стоит несколько машин, среди которых он узнал свою «Волгу». Оглядевшись, он признал и место: отсюда дорога расходилась на Фёдоровку и Большаково, а если немного посмотреть влево, то виднелась посадка, за которой шла шоссейка, по которой крестный ход должен был возвращаться в село.

8

— Ну, ты герой, Семён Алексеевич, — хлопал по плечу главу района Иван Петрович, и это панибратство не оскорбляло, сейчас все окружающие казались братьями. Семён Алексеевич выпил несколько кружек, проковылял в тенёк и рухнул на заботливо расстеленное одеяло, и, несмотря на гудящие ноги, весело подумал: «А ничего, дойдём!» — и сам удивился, как хорошо и легко ему стало. Он блаженно прикрыл глаза и не стал подниматься на начавшийся молебен.

С другой стороны колка, где стояли иконы и хоругви, послышались шум и вскрики. Семён Алексеевич приподнялся на локте и спросил, как если бы сидел в кабинете и услышал шум с улицы:

— В чём дело?

— Икона плачет, — так же просто ответил шофёр, словно чья-то коза прибрела к администрации и охранник шугает её.

— Как это — плачет? — не понял Семён Алексеевич.

— Слёзка у Неё потекла, — объяснил шофёр.

— Это отец Василий сейчас на всех брызгал, вот на Неё и попало, — сказал кто-то. — А народ-то сразу заволновался: мол, к беде, наивные, блин, как чукчи.

— Да нет, — отмахнулся шофёр, — это она долго под стеклом стояла, а тут на жару вынесли, вот и отпотела.