Жаворонки ночью не поют

— Ой, как холодно!

— Иди, а то совсем замёрзнешь, — сказал Лёня, и в этих словах было столько сердечности, участия, что Зойка радостно заулыбалась в ответ.

Тётя Даша не обманула, помогла через своего соседа устроиться Зойке контролёром в театр. Теперь Зойка занята каждый вечер, кроме понедельника, когда в театре выходной, и с друзьями видится только в школе. Рита вдруг присмирела, перестала рассказывать о своих победах над сильным полом. Паша ходил меланхоличный и задумчивый. А Зойка с Лёней были так полны своей радостью, что и не замечали ничего вокруг. Он каждый вечер отводил её в театр, а потом провожал оттуда домой.

Нет, сегодня никак не сосредоточиться. «Ладно, потом доучу», — подумала Зойка и встала. Ей давно хотелось посмотреть, что рисуют юные таланты. Она подошла к Николаю Семёновичу:

— А можно посмотреть?

— Конечно, конечно.

Зойка тихонько пошла от мольберта к мольберту. Она разочарованно смотрела на рисунки — всё, как на школьных уроках: то кувшин с ручкой, то кувшин без ручки, то с одного боку, то с другого, а рядом стакан и кружка. Некоторые срисовывали тыкву, лежавшую на подоконнике. Натюрморты, в общем. Кувшин вроде бы ничего себе, да и тыква похожа. У некоторых были рисунки на вольную тему. У одной девочки, например, — сирень в распахнутом окошке. «Весну торопит», — подумала Зойка. Около Вани Чистякова она задержалась. На его рисунке парень в белой вышитой рубахе шёл с косой по полю, где синими звездочками пестрели васильки. Зойка вспомнила, как косил отец. Она почувствовала что-то, похожее на тихую радость, при виде яркого летнего поля и симпатичного русского парня с косой в руках. «Но ведь это было так давно! — подумала Зойка. — А сейчас война. Разве это надо рисовать?»

— Нравится? — Николай Семёнович тоже смотрел на косаря, стоя за спиной у Зойки.

— Нравится. Только непонятно.

— Что непонятно?

— Почему они это рисуют?

— А что бы вы хотели?

— Не знаю. Но ведь сейчас война.

— Ах, вот что! Танки, самолёты, сражения — это, да? А зачем?

Зойка молчала, не зная, что ответить, а художник продолжал говорить мягко, но настойчиво:

— Война — это горе, а детям его очень трудно выразить в рисунке, потому что оно про-ти-во-ес-тест-вен-но. Что бы ни было в жизни, за всякими невзгодами приходит радость, как за зимой весна. И надо, чтобы люди всегда умели видеть свет будущей весны. Тем более — дети.

— А подвиги? — возразила Зойка. — Ведь это тоже война.

— Подвиги совершаются не только на войне, — заметил художник и, недовольно покрутив головой, убеждённо добавил: — Война и дети несовместимы.

Этот маленький тихий человек был непреклонен, когда дело касалось детей и искусства. Зойка вспомнила, как он на днях «укротил» Феню — мать Вани Чистякова. Ваня был любимым учеником художника, не просто способным, а щедро наделённым талантом. И когда он стал пропускать занятия, художник сильно огорчился.

— Одного таланта художнику мало, — внушал он подростку. — Надо систематически работать. Талант и труд, талант и труд — вот формула всякого успеха. А ты почему опять не был два раза подряд?

— Мать не пускает, Николай Семёнович.

— Почему не пускает?

— Говорит, не время пустяками заниматься.

— Пус-тя-ка-ми? — серое лицо художника покрылось пятнами, так он был возбуждён. — Пустяками! Рафаэль, Репин, Суриков, Левитан! Ай-ай-ай, пустяками…

Николай Семёнович морщился, как от нестерпимой боли, впервые не находя слов. И тут явилась сама Феня. Увидев сына, она сурово сказала:

— Опять убёг, не наколовши дров! На пустяки у тебя время есть, а для дома нету!

Николай Семёнович тихо, как-то бочком подошёл к ней и негромко сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — несколько смутилась Феня.

— Вы за сыном пришли, за Ваней?

— За ним. Старшой он у меня. Дел вон сколько. Я одна не управляюсь, а он чуть что — и бежит сюда. Вы уж извиняйте, но надо, чтобы он это дело бросил.

— Нельзя, чтобы бросил, — тихо, но настойчиво возразил художник.

— Ну, чего нельзя, — настаивала на своём Феня. — Кабы дело серьёзное, а то так, пустяки одни.

— Дело такое, что серьёзнее быть не может, — не сдавался Николай Семёнович. — Ваш сын талантлив, ему надо учиться.

— Ну, после войны пускай учится, а сейчас, извиняйте, некогда.

— А когда война кончится?

— Почём же я знаю, — опешила Феня.

— Вот! И я не знаю. И никто не знает. Годы уйдут. А талант надо развивать с детства. Ване и так уже пятнадцатый год. Когда же ему учиться, если не сейчас? Вы, мать, должны радоваться, что у него такой дар, а вы сами хотите отнять его у сына. Нехорошо. Да вы хоть видели, как он рисует? Вы посмотрите, посмотрите!

Николай Семёнович стал доставать одну за другой работы Вани и ставить их на подоконник. Феня долго рассматривала рисунки и молчала. Зная, что мать не одобряет его «художества», Ваня ничего не носил домой, все рисунки оставлял в студии, в большом старом шкафу, где хранились краски, кисти, бумага и мольберты.

— Что же вы молчите? — спросил Феню Николай Семёнович. — Или не нравится?

Феня не понимала, хороши рисунки или нет, но ей льстили слова учителя, который при всех сейчас сказал, что у её сына талант. На её подобревшем лице засветилась улыбка, и она сказала:

— Ну, ладно, пускай рисует. Только пускай и дров наколет.

Зойка опять села на свой стул и раскрыла геометрию. Студийцы уже начали скалывать рисунки, вытирать кисточки. Входная дверь громко стукнула, и сразу же раздался басовитый голос уборщицы, тёти Нади:

— Здрасьте вам! Они ещё тут!

В этих словах тёти Нади, как всегда, совместились и приветствие, и выражение крайнего неудовольствия. Она торопилась сделать уборку, а студийцы мешали, и тётя Надя не скрывала раздражения. И вообще, один только вид людей во время уборки в помещении вызывал в ней бурное возмущение. Ей всегда было жалко своего труда. Вот вытрет полы, а они тут же и натопчут. Студийцы уже привыкли к её крику, но всё же спешили поскорее выскочить на улицу. А вслед им нёсся недовольный голос уборщицы:

— Опять мазали! Вот делать-то нечего людям! Руки у них чешутся! Ну и шли бы работать! Рабочие-то руки во как нужны! Дылды здоровые. Повымахали под потолок, а всё маленькими прикидываются. Рисуют они. Ну, чисто в детском саду! Придут, намажут, намусорят, а ты за ними прибирай!

Насчёт мусора она, конечно, зря, студийцы работали очень аккуратно. Николай Семёнович мог бы возразить, но спорить по пустякам было не в его характере. Он деликатно молчал, стоически вынося крик тёти Нади, как неизбежное испытание. Она знала, что другого помещения для изостудии в городе нет, что здесь её разместили по особому распоряжению. Но тётя Надя не уснула бы спокойно, если бы не излила своё недовольство на «пачкунов».

Тётя Надя открыла подсобку и, доставая ведро, швабру, тряпку, продолжала, ни к кому конкретно не обращаясь, изливать своё недовольство тем, что студийцы долго задерживаются, что идёт война и трудно стало с мукой, хлебом, а ей нужно кормить пятерых ребятишек, что веники нынче стали жиденькие и вымести такую махину, как этот «колидор» (она принципиально не признавала иностранного слова «фойе»), просто невозможно. Тётя Надя, наконец, приготовила всё для уборки и пошла туда, где сидела Зойка.