Жаворонки ночью не поют
Шрифт:
— Этих везите в больницу, а мне покажите дорогу в детдом — ребят надо отвести.
Дети жались друг к другу, как ягнята в грозу, и смотреть на них было невыносимо больно. Чуть в стороне стояла щупленькая старушка с узелком в руке, с виду безучастная ко всему. За другую её руку держалась девочка лет шести. У девочки были испуганно-печальные глаза. На бледном личике только и видны были эти огромные черные глаза, полные страха и скорби.
— Ну, а вы куда же? — это санитарка обратилась к старушке. — Может, отдадите Розу в детдом?
— Нет, уж мы будем вместе с внучкой, пока я жива, — тихо вымолвила старушка, всё так же глядя вниз.
— Ну, смотрите, — девушка поправила сумку. — Идёмте, ребята.
Вся группа двинулась
— И сколько вы будете вот так-то стоять?
Старушка, наконец, подняла глаза, такие же чёрные и печальные, как у девочки:
— А куда нам идти?
— Совсем некуда?
— Некуда.
— Издалека сами?
— Из Киева. Уже какой месяц скитаемся. Всё, что было, прожили. Чуть не из милости питаемся. Спасибо, люди добрые попадаются. Всё бы ничего, да сердце прихватывает. Сил уже нет двигаться.
Она говорила тихо, монотонно, даже как-то равнодушно, словно речь шла не о ней и внучке, а о людях посторонних. В её тоне не чувствовалось желания разжалобить, вызвать сочувствие, а была только одна усталость. Но именно это более всего и тронуло Степаниду, которая при всей своей шумливости не могла пройти мимо беспомощных и обездоленных. В ней постоянно жила потребность опекать слабых, «болящих».
— Ну, так поживите у меня недельку, передохните, — предложила Степанида. — Тесно у нас, да как-нибудь уместимся. Мы с отцом в проходной комнате поживём, а вы — с Антониной.
Старушка смотрела в землю, думала. Потом развязала дрожащими руками узелок, извлекла золотой перстенёк с рубином, протянула Степаниде:
— Вот всё, что осталось. Больше заплатить нечем.
— Да ты что, мать?! — почти грозно крикнула Степанида. — Спрячь своё колечко! Кто же за беду плату берёт?
Старушка подняла на Степаниду свои печальные глаза, из которых вот-вот брызнут слёзы, и стала просить:
— Вы не сердитесь, не сердитесь, пожалуйста. Уж извините меня, добрая, добрая вы, милая.
Она приникла к Степанидиной руке и заплакала. У Розы тоже из больших чёрных глаз побежали слёзы. Степанида закашлялась, чтобы самой не расплакаться, и шумно приказала:
— Ну, нечего здесь сырость разводить! Идёмте, идёмте! У меня там всё для чая припасено. Придем — сейчас самовар поставлю.
По дороге выслушала от старушки одну из горестных историй, каких сейчас было так много.
Мира Давыдовна эвакуировалась из Киева вместе с дочерью и внучками. Сначала так и ехали большой семьёй: она, дочь и три внучки. Но на какой-то станции состав разбомбило, уцелевшие беженцы еле добрались до ближайшего села, куда следом за ними вошли немцы.
Хозяева двора, к которым попросилась семья, были хмурые, неразговорчивые. Они разрешили всем пятерым переспать в сарае. Но утром, когда выяснилось, что в село вошли немцы, они переполошились и стали гнать их со двора, выкрикивая обидные слова в адрес евреев, из-за которых теперь все могут погибнуть.
Деваться было некуда, и они уговорили хозяев подержать их в сарае до вечера, когда можно будет тайком поискать другое место. В благодарность дочь сняла с руки золотые часы. Хозяин послушал, не стоят ли, сунул их в карман и вроде успокоился. Под вечер бабушка повела Розу в туалет, стоявший в глубине двора. В это время к воротам подъехал фургон. Из него вышли два немца и хозяин двора. Он вывел из сарая мать Розы и двух девочек и сказал:
— Вот, ваши благородия, еврейки они, забирайте их!
— Иуде, иуде? — зловеще спрашивали пьяные немцы и подгоняли женщину с детьми к машине.
— Они и есть, — суетливо и подобострастно говорил хозяин. — А то ж не видно? А где же ещё двое? Та постойте ж, где же ещё две?
Но немцы его
не понимали и были вполне довольны, что уже заполучили трёх евреек. Они отъехали, а хозяин всё бегал то в дом, то в сарай и кричал: «А где же ещё две?» Роза и бабушка, притаившись в нужнике, с ужасом смотрели через щели на то, что происходило во дворе. Странно, но хозяин не догадался заглянуть в туалет. Здесь бабушка и Роза отсиделись, пока хозяин не ушёл со двора, а потом тихо перебрались в стог сена, стоявший за сараем. Ночь провели, не зная своей дальнейшей участи. А на рассвете ту часть села, где они были, отбили наши части. Бабушка и Роза вновь влились в колонну беженцев, так и не сумев ничего узнать о матери с девочками. Они кочевали долго, пока не добрались до Северного Кавказа.Из санитарного вагона выносили тяжелораненых. Зойка вдруг увидела Лёню — он нёс носилки в паре с Пашей. Наверное, от матери узнал о поезде, а может, от Генки. Накануне, в пятницу и субботу, Зойка с ним не виделась: Лёня сильно подвернул ногу на уроке физкультуры и не мог выйти из дома. Вести о нём доставлял в школу Генка. И вот всё-таки пришёл. Лёня ступал не очень уверенно, ещё прихрамывал, и Зойке захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, утешительное. Но бросить носилки она не могла. К тому же, её смущала Рита. Где-то в глубине Зойкиной души жило неясное ощущение какой-то вины перед подругой, но она старалась не думать об этом. Сама же Рита больше не говорила с ней о Лёне. Да и что теперь было обсуждать? Компанией они уже не собирались, а в школе все виделись каждый день. Сходились на большой переменке около какого-нибудь окна и разговаривали. После уроков расходились по домам: у каждого свои заботы. Зойке вечером в театр, на работу. Знали друзья, что Лёня провожает её туда и обратно, или нет, об этом Зойка не задумывалась. Иногда они приходили на спектакли, и Зойка немного даже гордилась тем, что может пропустить их без билетов. Тогда из театра шли все вместе, провожая по прежнему принципу: Таню, Зойку и затем Риту. В такие вечера Лёня и Зойка от друзей не отделялись. Никто из них не старался объяснить эти отношения даже самому себе, они просто стали привычными, необходимыми. Раздумывая об этом, Зойка и не заметила, как они с Ритой оказались около Лёни и Паши. Подруга подтолкнула её:
— Смотри! Подойдем?
— Давай, — согласилась Зойка.
— Привет, мальчики! — несколько небрежно сказала Рита. — Кого вы так осторожно несёте?
Ребята приостановились, бережно придерживая носилки. Девушки посмотрели на раненого. Он был совсем молоденький, просто мальчик, одетый в гимнастёрку. Из расстёгнутого ворота виднелись насквозь пропитанные кровью бинты, ею была пропитана и гимнастёрка. Раненый лежал с закрытыми глазами, скорее всего, без сознания. Чёрные курчавые волосы сбились, а несколько прядей прилипло к мокрому лбу.
— Несите скорее, — прошептала Зойка, — а то…
Она не договорила, потому что боялась сказать, что он умрёт ещё по дороге в госпиталь.
— Как на Володю похож, — задумчиво сказала Рита, когда ребята отошли. — Не лицом, нет. Может, потому, что такой же молодой?
— Ты что-нибудь знаешь о Володе? — спросила Зойка.
— Конечно, он же мне письмо прислал, — торопливо ответила Рита и вдруг предложила: — Слушай, а давай в госпиталь пойдём. Как шефы. Будем концерты давать, письма за раненых писать родным. А этого мальчика я найду и спою ему отдельно. Обязательно!
Зойке предложение понравилось. На следующий день поговорили с Таней и решили втроём взять шефство над одной палатой. После уроков явились в госпиталь.
— Нам самых тяжёлых, — потребовала Таня.
Строгая медсестра, окинув девчонок быстрым взглядом, привела их в палату, где стояли три койки, и вышла, не сказав ни слова.
— Здравствуйте, — приветствовали девушки раненых с порога.
В ответ они услышали лишь один голос, слабый и хриплый, будто застуженный:
— Здравствуйте. Вам кого?