Жажда, или за кого выйти замуж

— И ты ждёшь?! — Всеволод обернулся к ней, весело скаля белоснежные' зубы, играя глазами. — Понравилось ждать?! То-то же! Будешь ты приходить вовремя, и я буду…

Он подошёл к ней, очень близко, потянулся к ней лицом, но не поцеловал, как всегда, отступил на шаг, засунул руки в карманы.

— Ну, ты готова спать?

Она уловила тонкий лёгкий запах духов, увидела около уха почти незаметный мазок помады. Очень тихо спросила:

— Разве можно писать книги, выступать на весь мир по радио, рассуждать о США, Индии и Турции, ни разу не побывав в этих странах? Разве может, например, кто-то со стороны описать наши с тобой отношения, если он не пожил здесь, среди нас, не увидел того, что здесь происходит? Только изнутри… — оборвала себя и сказала устало, кутаясь в шубу, которую так и не успела снять: — Я не верю тому, что ты пишешь и говоришь по радио. Все тебя хвалят, все кричат, как ты гениален, но ведь ты врёшь… Всё врёшь.

Из Всеволодовых глаз, по мере того как она говорила, уходили веселье, опьянение, довольство собой. Только едва заметный мазок помады, как родимое пятно уйти не мог, пламенел над ухом, и рядом полыхало любимое Всеволодово слово — «приставал».

Пришёл следующий день, как всегда обязательно приходит следующий час, день, год. Чистый белый день.

Несмотря на бессонную ночь, вопреки ожидает мой тяжести и усталости, она чувствовала себя невесомой, пустой внутри.

Семья или больные, несчастные женщины. Пришло время выбирать.

«Кого ты, детка, больше любишь: папу или маму?», «Я купил вам шашлык и пирожных». А мальчишки так и не стали есть ни пирожных, ни шашлыка.

«Приседай, когда съезжаешь с горы! Обязательно приседай!», «Плыви свободно. Расслабься, вытянись, доверься воде!», «Котёнок мой, девочка моя! Ты самый чистый человек на свете! Спи, девочка моя!»

Голос Всеволода заглушает отчаянный крик Ермоленко: «Спасите ребёнка! Пусть я умру. Спасите ребенка! Отдадите Серёже, он так ждёт его! Спасите ребенка!»

Ермоленко начала рожать неожиданно. Ждала автобуса на остановке. Вдруг перед машинами через улицу побежала девочка — громадные банты на тощих косицах вылезают из-под шапки, светят красными светофорами. Ермоленко, тяжело приседая, побежала за девочкой и рывком за руку вырвала её буквально из-под машины. Сама тоже под машину не попала, только почти тут же, на мостовой, начала досрочно рожать.

Хорошо ещё попались добрые люди, доставили её прямо в руки Катерине.

В другой день Катерина нашла бы слова для Ермоленко, утешила бы, успокоила.

Сколько пережила Ермоленко прежде, чем забеременела. Чего только Катерина ни делала с ней! Наконец — тяжёлая операция. Почти небывалая операция, которую не делают женщинам под сорок! И наконец, ребёнок получился!

Сейчас найти бы для Ермоленко добрые слова!

Ермоленко родила дочку. Только родила в ту единственную неделю, на восьмом месяце, когда ребёнок жить не может. Девочка закричала, вернее, захрипела, но было ясно, а Катерине, естественно, больше других: ребёнок жить не будет.

— Живая! — воскликнула Ермоленко. И тут же по внезапной тишине, по лицам врачей, видно, поняла. — Спасите, спасите, спасите! — как заведённая, повторяла Ермоленко. — Я ей буду завязывать банты…

Тишина стояла такая плотная, что она отчаянно закричала:

— Спасите ребёнка, пусть я умру!

Если бы не Всеволод и не унизительная бессонная ночь, может, хватило бы сил, Катерина бросилась бы сразу звонить в их подшефный роддом, чтобы дали Ермоленко брошенного сегодня ребёнка. Но Катерине мешал Всеволод: «Котёнок, девочка моя, ты спи!»

К чёрту Всеволода!

Сразу увидела потное, воспалённое, перекошенное лицо Ермоленко, и это лицо стало для Катерины единственно важным в жизни.

— Ты же умница! — Катерина обтёрла лицо пелёнкой. — Ты так хорошо рожала! А теперь тебе нужно хорошо отдохнуть. Всё будет хорошо. Успокойся! Будешь завязывать банты, что-нибудь придумаем.

То ли Катеринин голос, то ли манипуляции, которые проделывали над девочкой сразу несколько врачей, успокоили Ермоленко, она закрыла глаза.

— Спасибо, — прошептала она.

Существует только Ермоленко. Катерина пошла звонить её мужу.

Когда он прибыл, девочка была уже мертва.

Муж Ермоленко Серёжа оказался маленьким, светлоглазым и светлоголовым мальчиком. Сорок два года не дал бы ему никто, так он был юн. Катерина сразу же поняла Ермоленко — на неё с такой надеждой смотрели чистые голубые глаза, что она свои отвела.

— Ваш ребёнок умер, — сказала сочувственно, Ваша жена родила на месяц раньше. Она чуть не погибла, чуть не попала под машину, спасала девочку. Есть два варианта. Через месяц-два, как только она оправится, пробовать ещё раз, я думаю, теперь с ней будет всё в порядке. Но есть другой путь. Вы можете взять ребёнка на воспитание. Вы, наверное, знаете, некоторые женщины оставляют в роддомах своих детей. Я могу позвонить.

Муж Ермоленко смотрел на неё невидящими глазами — из них ушла надежда. Когда Катерина сказала ему: «Решать вам», он встал.

— Я решил, — сказал он, — больше ждать не могу. Не хочу. Пусть ищет себе другого мужа. Я не буду больше жить с ней. — Он пошёл к двери.

Катерина заступила ему дорогу.

— Не пущу! — сказала жёстко. — Если бы твоего ребенка она спасала из-под машины? За что она любит тебя так? Такие страдания перенесла! Пойдёмте! — Железной хваткой перехватив его руку, потащила его в родилку. Кто-то, поняв её, накинул на Сергея белый халат.

— Мама, мама! — кричала женщина.

Муж Ермоленко отшатнулся от того, что увидел, стал рваться из её рук.

— Смотри. Нет, ты смотри, как рождается на свет человек. Смотри на её лицо. Это твоя жена мучается, это твоя мать мучается, это твоя сестра мучается! — кричала Катерина.

Никогда ни на кого в жизни не кричала, а сейчас кричала.

И роженица под её криком перестала звать маму, начала слушать приказания акушерки и работать: глубоко дышать, старательно тужиться — очень она хотела родить человека. Лишь потное, воспалённое лицо выдавало её муки.

Ермоленко-муж всё-таки вырвался и выскочил за дверь родилки, буквально вбежал в её кабинет, схватил графин и стал пить прямо из графина, а потом прижался лбом к стене и беззвучно заплакал.

— Бросишь?! Бросишь?! — возбуждённо повторяла Катерина. — За все муки, за всю любовь к тебе бросишь? Поезжай за цветами, за фруктами. Поезжай на рынок, слышишь? Хоть и нельзя, хоть и против всех правил, я тебя к ней пущу. Руки ей целуй, ноги. Только скажи, что решаешь: будешь своего рожать на будущий год или подберём чужую брошенную девочку?!