Жажда жить

Обеденное нововведение стало одним из немногих в таком же роде, какие не были обязаны своим появлением кому-либо из Колдуэллов и, напротив, единственным, которым могли бы похвастаться Айзек Шофшталь или кто-то из членов его семьи. Колдуэллы отличались консерватизмом в денежных делах, но смелостью в светской жизни и моде. На самом деле они давно уже, и нередко, устраивали обеды по вечерам; но в целом следовали традициям Форт-Пенна. Айзек Шофшталь сильно бы удивился, услышь он, что нестандартные порой ходы в бизнесе превращают его в новатора на ниве общественной жизни. Это было бы не по-шофшталевски. За пределами бизнеса Айзек был добрым и добропорядочным человеком. Он унаследовал деньги, имя, полезные и вполне согласующиеся с его инстинктом приобретателя связи; к тому же ему было просто интересно заниматься бизнесом. Он гордился своей семьей, о чем свидетельствует забота о полузнакомых родичах, но еще больше — отношение к жене и детям. У них было, как говорится, хотя и не совсем точно, все, что пожелаешь, все, что можно купить за деньги. Но если речь идет о новой вещи, которую стоит надеть или носить, или вообще о понравившейся вещи, то, прежде чем купить ее, следует заручиться одобрением со стороны. Чаще всего Айзек вполне удовлетворялся, услышав от жены или дочери, что Колдуэллам по душе этот экипаж, или это пальто, или крыльцо, или эта поездка. Скорее всего Айзек таким образом просто защищался и защищал своих близких от насмешек, которые рискуют навлечь на себя новаторы. Но эта привычка и такое поведение не защитили его и близких от упреков в подражании во всем Колдуэллам. Злые языки говорили, что Шофштали не решаются поверить никакому слуху, если ему прежде не поверят Колдуэллы. Или: Шофштали признают только один сорт масла — то, что было взбито на ферме Колдуэллов (действительно, масло, яйца и молоко ежедневно доставлялись Шофшталям с Приречной фермы). Случайно услышанный простой вопрос: «Где вы покупаете одежду, по-прежнему в Филадельфии?» — вызывал разговоры, будто Хэм Шофшталь подражает Броку Колдуэллу, хотя тот намного его моложе. Но ходившие по Форт-Пенну сплетни, что Конни Шофшталь старается походить на Грейс Колдуэлл, имели под собой некоторые основания.

Девочки были почти ровесницы: Грейс родилась в апреле, Конни — в феврале. Грейс не выбирала Конни себе в подруги, просто Конни всегда была рядом, всегда. Днем, после уроков, Конни шла не к себе домой, а к Грейс. Даже когда Конни хотела похвастаться новой игрушкой или заколкой для волос, она приносила их к Колдуэллам — а ну как Грейс откажется идти к Шофшталям? Конни усаживалась на пол и ждала, пока Грейс, не такая уж общительная по природе девочка, решит кроссворд. Конни сидела в гостиной, пока Грейс разучивала гаммы. Конни смотрела, как Грейс делает уроки, но не наоборот. «Все нормально, все нормально, — повторяла Конни. — Я сделаю это, я подниму, я закрою, я поверну, я убью, я завяжу, все нормально». По возможности Конни предугадывала желания Грейс, отдавала все, что может, и всегда была рядом.

Она была рядом, если бы Грейс вдруг захотела рассказать ей что-нибудь — или все — о том, что у нее было с Чарли Джеем, но Грейс так ничего и не сказала — ни сразу, ни потом. Конни чувствовала: что-то не так, потом так, потом снова не так, как чувствовала она, что секретом, связывающим Грейс и Чарли, с ней не делятся, но опять-таки боялась, что ее оттолкнут, и потому ни о чем не спрашивала Грейс. Здравый смысл и любовь к Грейс подсказывали Конни, что внезапная поездка на Кейп-Мэй каким-то образом связана с Чарли, и, ожидая возвращения подруги, все думала, как она может помочь. И Конни все-таки отважилась спросить: «Что там твои родичи, виделась?» Ну да, ребята, мужчины. Пловец-денди из Епископальной академии, теннисист-душка, студент Хаверфордского колледжа, мужчина постарше, тот, что играл в футбол за Университет Форт-Пенна. Все были очень милы с ней, и, хочется надеяться, через четыре года они придут на ее бал, — в Форт-Пенне девочки и их родители никогда не говорили «выпускной вечер». Был и еще кое-кто, не только родичи, ведь у родичей, разумеется, есть друзья. Практически все ребята курят сигареты, некоторые даже дома. Она и сама затягивалась всякий раз, как к ним забегал теннисист.

Это признание почти утолило жажду Конни узнать что-то тайное про Грейс. Почти. Она хотела спросить Грейс, не подарили ли ей что-нибудь родичи или их друзья, обещала ли она им писать, но такими секретами делятся добровольно. Курение — чудесная тайна, Конни оценила ее должным образом, а все остальное Грейс сама скажет, когда будет в настроении. В ожидании этого момента Конни наслаждалась продолжительной поездкой на ферму. Они плавали в пруду, играли в теннис, прикидывались, будто учатся стряпать, лазали на деревья, качались в гамаке, перебирались через ручей, ездили на козлах за две мили в Бексвилл за молочным шоколадом, заходили там в лютеранскую церковь, целую неделю, каждый день, хоть и понемногу, наблюдали за молотьбой, примеряли старые платья Эмили Колдуэлл, помогали варить варенье, курили сигареты, искали куриные яйца, чистили серебряную посуду, ездили на телеге с сеном, как-то убили медянку, после ужина ложились спать, в восемь утра завтракали и говорили о будущем.

Ни та ни другая почти ничего не знали о школах-интернатах, но Грейс твердо решила туда не поступать.

— Это все равно как у мисс Холи, только я слышала, что там кормят отравой и вскрывают письма. Представляешь себе, Конни? В интернате вскрывают письма, которые ты посылаешь и получаешь. Невероятно! Холи Холбрук по крайней мере не сует нос в частную переписку.

— А я бы на год пошла.

— Это зачем же, позволь поинтересоваться.

— Ну просто посмотреть, что там и к чему.

— Mon Dieu!^[3] Разве только что я не сказала тебе, что там и к чему? Отрава и чтение чужих писем. А человек имеет право на частную жизнь.

— Но послушай, Грейс, разве тебе никогда не хотелось уехать из Форт-Пенна. Просто не верю.

— Нет. Разве что в Большое Путешествие. Когда мне будет двадцать пять, отправлюсь в Большое Путешествие. Мне хотелось бы открыть собственный кредитный счет в Нью-Йорке, платья покупать, но о том, чтобы жить в Европе, я даже подумать не могу. Кейп-Мэй, каждое лето. Помню, как мы тогда ездили в Нью-Йорк. Mon Dieu! Паром весь пропах рыбой, а мы были наверху! А как сойдешь на берег да попробуешь поймать экипаж до гостиницы… Улицу невозможно перейти, полно ломовых лошадей, которых кучера колотят почем зря. Папа решил, что одного типа надо упрятать в тюрьму, только так и не смог найти полисмена. В Форт-Пенне никто и прикоснуться не посмеет к лошади в папином присутствии. Ну ничего, свой урок я выучила, когда ехали назад через Гудзон, надушенного платка от носа не отрывала.

За все те недели, что Конни провела в гостях у Колдуэллов, они только раз поссорились с Грейс. Молотильщики переходили с фермы на ферму, каждый хозяин готов был выручить соседа. Начали молотильщики с Колдуэллов, у них зерна оказалось больше, чем у других. По прежним летним визитам большинство рабочих Грейс не запомнило, но сейчас она постоянно мелькала на глазах, ее трудно было не заметить. В субботу, накануне отъезда, один из них крикнул напарнику, перекрывая шум молотилки:

— Wie daitscht gleicha fer in iera tzwiwela bet ruum grawva?

— Oil recht, fer vas frogha miier sie net, — откликнулся тот.

Все вокруг рассмеялись и посмотрели на Грейс. Они и раньше бросали на нее взгляды, но по очереди, а сейчас все вместе, и Грейс поспешно вышла из амбара. Поднимая валявшиеся на земле вожжи, она спросила у Конни, о чем они говорили.

— Ты же понимаешь по-голландски.

— Я не расслышала.

— Врешь. Ты знаешь, что они сказали. Выкладывай.

— Я не…

— Можешь честью поклясться? Они говорили обо мне, я хочу знать что. Я требую!

— Ну ладно, тот, что с платком на шее…

— Ну, что он сказал?

— Право, Грейс, если я переведу, ты еще больше рассердишься на меня, чем если не переведу.

— Повторяю, я требую. Если не скажешь, я попрошу тебя собрать вещи и уехать и больше не возвращаться ни сюда, ни к нам домой в Форт-Пенне.

— Ну ладно. Человек с платком сказал, что не прочь лечь с тобой.

— Ах вот как? А другой?

— А другой сказал, отчего бы не предложить, может, ты не откажешься.

Грейс немного помолчала.

— Но что заставило их так сказать? Что-нибудь еще они говорили?

— Я не слушала, противно было.

— Ах вот как?

— Да, а разве ты не понимаешь, о чем они?

— Понимаю, — не сразу ответила Грейс.

На протяжении всей поездки она больше не сказала ни слова, оставив Конни гадать, что бы мог значить ее тон. Ей хотелось думать, что Грейс не поняла смысла того, о чем говорили рабочие, и в то же время надеялась, что поняла, очень даже хорошо поняла. Конни раздумывала на эту тему до самого возвращения Чарли Джея.

Каникулы закончились, девочки снова пошли в школу, Чарли Джей вернулся домой из Огайо. Никто о нем не заговаривал, и, когда Грейс устроила в танцевальной школе предрождественскую вечеринку, Чарли приглашен не был. По правую руку от себя она посадила Десмонда О’Коннола-младшего, бледного подростка с курчавыми волосами, который умер всего несколько месяцев спустя. Смерть его осталась практически никем не замеченной. Красивый мальчик, о котором говорили, что он отправился прямо на небеса, Десмонд ничего не значил для Грейс, но его мать и отец навсегда запомнили, как она была добра к нему в то последнее для него Рождество. Это было их единственное беглое впечатление о Грейс, и оно оказалось в ее пользу. Спроси они кого-нибудь из тех, кто был ей близок — например, Конни Шофшталь, — и узнали бы, что Грейс оказала их сыну честь лишь потому, что это был безвредный неинтересный мальчик, который ни на что и ни на кого — ни на хозяйку, ни на ее гостей — не будет претендовать и поведет себя так, как ему велено. Но разумеется, таких вопросов мистер и миссис О’Коннол никому не задавали и потому так и остались в неведении и говорили о Грейс Колдуэлл только хорошее.