Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы

(Дон Кихот пристально смотрит на стены квартала бедноты. Затем отхаркивается, плюет и, пошатываясь, встает на ноги.)

Г у т м э н. Итак, старый рыцарь проснулся — значит, его сну конец!

Дон Кихот (Килрою). Привет! Это фонтан?

Килрой. Да, но…

Дон Кихот. У меня во рту полно петушиных перьев… (Подходит к фонтану — фонтан начинает бить. Килрой в изумлении отступает — в это время старый рыцарь полоскает рот, пьет, снимает камзол, собираясь искупаться, и протягивает ему свои лохмотья.) Que pasa, mi amigo? [78]

78

Что происходит, друг мой? (исп.).

(Купается.)

К и л р о й. Грубая работа! Понимаете, о чем я?

Дон Кихот. Кому ж это понимать, как не мне? (Достает зубную щетку и чистит зубы.) Хочешь совет?

К и л р о й. Брат, здесь, в Камино Реаль, я беру все, что дают!

Дон Кихот. Не! Жалей! Самого! Себя! (Вытаскивает карманное зеркальце и причесывает бороду и усы.) Раны тщеславия, многие обиды, нанесенные нашему «Я», должны зарубцеваться, и нам, с нашими стареющими телами и дряхлеющими сердцами, лучше сносить их с благостной улыбкой, такой, например, как эта… Видишь? (Его лицо на две половины раскалывает ужасная гримаса.)

Г у т м э н. Юпитер на лицо старого рыцаря!

Дон Кихот. Иначе превратишься в пакет со свернувшимися сливками, leche mala, как мы их называем, и будешь неинтересен никому, даже самому себе! (Передает Килрою расческу и зеркальце.) И что у тебя дальше?

К и л р о й (несколько неуверенно, раздумывая). Ну, я хотел бы… отсюда выбраться!

Дон Кихот. И прекрасно! Пошли со мной.

К и л р о й (публике). Старый болван! (Потомрыцарю.) Donde?

Дон Кихот (поднимаясь по ступенькам). Quien sabe! [79]

(Струи фонтана бьют уже громко и мелодично. Сбегается уличный народ, слышится восхищенный шепот. На террасу выходит Маргарита.)

К и л р о й. Эй, там же…

Дон Кихот. Шшш! Слушай! (Они останавливаются.)

Маргарита. Абдалла!

Г у т м э н (выходя на террасу). Мадемуазель, разрешите передать вам это послание. Его наверняка бы порвали, если бы в это маскарадное шествие не включился я. (Идет к «Плутокрадам» и кричит под окном: «Казанова!» Тем временем Килрой дописывает глагол «был» в надписи на древней стене.) Казанова! Великий любовник и король рогоносцев Камино Реаль! Последняя из ваших женщин подтвердила ваши векселя и ждет вас к завтраку на террасе!

79

Кто знает! (исп.)

(Казанова сначала выглядывает из «рабочего» окна ночлежки, затем появляется из грубой двери, измученный, небритый, в помятом костюме, но, как и прежде, несломленный. На миг он закрывает глаза, а потом выходит на яркий утренний свет.

Маргарита не в силах смотреть на него — она отворачивается с видом, который без преувеличения можно назвать мученическим. Но в то же самое время она протягивает ему руку, как бы прося защиты. После некоторого колебания он идет к ней, размеренно стуча тростью по мостовой и поглядывая на публику с кислой улыбкой: можно предположить, что он еще не свыкся с положением «бывшего» — а Казанова теперь таковым и является. Он подходит к ней, и она тянется за его рукой, хватает ее с тихим криком и судорожно прижимает к губам; спокойно глядя поверх ее золотистых волос туманным взором умирающего, боль которого может умерить только наркотик, он заключает ее в объятия.

Дон Кихот рыцарским жестом поднимает щит, громко и хрипло кричит со ступенек.)

Дон Кихот. Фиалки пробились сквозь стену скал!

(Вместе с Килроем выходит через арку.)

Г у т м э н (публике). Что ж, главное уже сказано, а значит… (за кулисы) занавес можно опускать! (С грацией толстяка отвешивает поклон.)

ЗАНАВЕС

КОНЕЦ

РАССКАЗЫ

Что-то из толстого [80]

Я страшно устал и чувствовал себя разбитым; а это место походило на тихую норку, где можно было спрятаться от мира, когда он чуть ли не весь восстал против тебя. В довершение всего, Бродский захотел отправить своего сына в колледж; так что были причины, почему я стал работать продавцом в этом книжном магазине. В то утро, когда нашлась работа, я, как в прострации, несколько часов бродил по улицам. И вдруг в витрине магазина мое внимание привлекло аккуратно, печатными буквами написанное объявление: «ТРЕБУЕТСЯ ПРОДАВЕЦ». Я вошел и в глубине увидел хозяина, сухопарого еврея, — он сидел за огромным столом, заваленном книгами. Хозяин изучающе осмотрел меня. Трудно сказать, что побудило его взять к себе человека с помятым лицом и дряблым телом; от постоянной бессонницы едва ли можно было иметь менее располагающую внешность. Вероятно, нечто во мне дало ему понять, что я буду работать на совесть и преданно, если он предоставит мне свой магазинчик в качестве тихого, укромного убежища.

80

Tennessee Williams. Something by Tolstoi, 1931.

Так или иначе, а я нашел работу — в значительной мере то, что хотел. Жизнь моя была скучной, но скуку компенсировала (если вообще нужна была эта компенсация) благоприятная возможность, которую я получил: стал свидетелем драмы, не менее глубокой, по моему убеждению, чем те, о которых написано во всех этих тысячах томов, переполнявших пыльные полки книжного магазина.

В то время сыну Бродского исполнилось восемнадцать. Это был духовно одаренный, рассудительный молодой еврей, сын выходцев из России, стройный, смуглый, с тонкими, красивыми чертами лица. Мне так и не удалось узнать его близко. Да, собственно, это и никому не удавалось: он был осторожный, как маленький дикий зверек, — подойти к такому на какое-то доступное для общения расстояние совершенно невозможно. Этот рассказ — о нем, его отец умер через два месяца после того, как нанял меня на работу.

Юный Бродский был безумно влюблен в шиксу — нееврейскую девушку, — вот почему старый мистер Бродский хотел его срочно отправить в колледж. Как и большинство евреев своего поколения, он отчаянно противился тому, чтобы сын женился на шиксе; ему казалось, что, если хоть на минуту оставить их вдвоем, они тут же поженятся. Но юноша проводил с ней все свое время — ни с кем другим увидеть его было невозможно. Они вместе выросли, в детстве вместе играли у одной пожарной лестницы и, можно сказать, вросли друг в друга.

И все же они были очень разные. Существовали, конечно, естественные расовые различия — галльская кровь отличается от еврейской; разница — почти как между солнцем и луной. Более того, их темпераменты были противоположны. Он, как я уже сказал, — робкий, одухотворенный созерцатель; она — девочка-сорванец, полная животных инстинктов, энергии и жизни.

Но несмотря на это, с самого детства они чрезвычайно сильно любили друг друга. Он, по-моему, друзей никогда не имел; ею же в семье не слишком занимались.

Когда я впервые ее увидел, она была очаровательна — прекрасная фигура, исключительно соответствовавшая ее характеру, излучала яркий свет и теплоту. Но еще прекраснее был ее голос. Часто по вечерам она пела ему так прелестно, что не заслушаться было нельзя, — чем бы я в это время ни занимался, о чем бы ни думал.

Вскоре после того, как я заменил юного Бродского в магазине и юношу отправили в колледж, старик заболел. Миссис Бродская срочно послала за сыном, но прежде чем ему удалось вернуться, в комнатах над магазином уже загорелись траурные свечи в канделябрах и хор запел заупокойные песни. После похорон юноша в колледж возвратиться отказался — у миссис Бродской воля была не столь сильной, как у ее мужа, — и меньше чем через месяц он и его подруга поженились и стали жить в комнатах наверху. Тогда и началась та драма, свидетелем которой в течение пятнадцати лет мне пришлось быть.