Желчный Ангел

В доме уже погасли окна, одинокий фонарь с детской площадки тускло подсвечивал кроны ближайших деревьев. Вокруг Миры прыгала знакомая ворона, будто проверяя, все ли сделано по фен-шую. Тхор сначала отгоняла ее лопатой, но в какой-то момент Квакила сама резко взлетела, суетливо хлопая крыльями, и скрылась где-то наверху.

Несмотря на недавно прошедшие дожди, грунт был твердым, копался тяжело, и Мира ругала себя за то, что не обременила этими похоронами Грекова. Правда, видеть бедолажного Сергуню с его вечными проблемами сейчас хотелось меньше всего.

Внезапно с неба на Мирину лопату упал мощный луч. Она подняла глаза, но, кроме беременной луны, висевшей прямо над макушкой, ничего не увидела. Хотя было понятно, что отнюдь не луна является источником света.

– Мира, я здесь! – Голос, родной, утробный, не мужской, не женский, заставил задрать голову до хруста в шейном позвонке.

На перилах ее балкона на шестнадцатом этаже, свесив ноги в сторону улицы, сидели четверо. Могучий крылатый Ангел. Лысый мальчишка лет трех. Кошка Маня с хвостом и ушами. Квакила. В отличие от остальных, она имела четкий контур и цвет.

– Привет, Азраил, – устало сказала Мира, узнав покровителя из снов. – Ты за мной?

– Размечталась, – улыбнулся Дух. – Твоя миссия еще не окончена.

– Чем же обязана столь великому визиту? – Мира смахнула волосы, сбившиеся на лоб из прихваченного резинкой пучка.

– Я за Маней, – объяснил Ангел.

– С какого рожна? – удивилась Мира, проминая пальцами затекшую шею. – Разве за животных отвечает не другое ведомство?

– Другое, – ответил Азраил. – Но я вымолил Бога взять ее в свой сад. Ты же знаешь: я подбираю тех, кто мне особенно нравится.

– Пока не знаю. И чем же тебе угодила Маня?

– Тем же, что и тебе. Статуя свободы отдыхает. Так что закапывай ее земную шубку и прекрати реветь.

– Слушай, коль уж ты здесь, – замялась Мира, – сделай это для меня или попроси Всевышнего! Я устала разруливать, улаживать, смягчать ваши с ним замыслы. Дайте мне обычную жизнь. Как у людей.

– Ну, дорогая, знаешь ли… – вздохнул Ангел.

– Работа есть работа, – перебил его малыш, сидящий справа на перилах.

– Эй, а ты кто такой? Лысый! – взметнулась Мира.

– Это мой ребенок, – сказал Азраил.

– Ты же не имеешь права иметь детей! Не имеешь права ни к кому привязываться! – разгневалась Тхор. – Если Господь разрешил тебе такую роскошь, так, может, и мне разрешит побыть просто женщиной?

– Ничего он мне не разрешал, – потемнел ликом Ангел. – Просто так вышло. Нечаянное счастье…

– А эта подхалимка что с тобой делает? – ткнула она пальцем в Квакилу. – Почему она тебя видит? Сдохла, что ль?

– Нет. Это же птица. Им всем дано меня видеть…

Гордая Квакила подобострастно запрыгала вокруг Азраила и в знак подтверждения слов Духа вырвала неоновое перо с его крыла.

Мира махнула на них рукой и продолжила колотить лопатой твердый неподдающийся грунт. Еще долго они наблюдали, как избранная еврейская женщина голыми руками выбирает щебенку из земли, укладывает пушистое тельце в яму и заваливает его камнями. Затем грязными ладонями размазывает тушь по щекам, садится рядом с могилой и горько плачет.

– Ну ты все поняла? – спросил Азарил суматошную Квакилу.

– Поняваааа, – картаво проклокотала она в ответ, трепыхаясь от гордости за отведенную ей роль. * * *

Чем крупнее и активнее становился плод в Маргошином чреве, тем больше страхов колотилось в ее голове. Мир представлял сплошную угрозу. Любая вещь существовала не сама по себе, а с единственной целью – навредить ребенку. Закипающий чайник рождал образы облитого кипятком живота. Штора, задень ее ненароком, должна была обвалить на новорожденного тяжелый карниз. Картина грозилась упасть и вонзиться углом в нежное тельце. Лампочка в люстре могла лопнуть от перенапряжения, осыпав ребенка мельчайшими осколками. В йогурте зарождалась колония ядовитых бактерий. Любой транспорт – от самоката до троллейбуса – непременно готовился наехать и лишить жизни.

Особенно страшно Маргоше было переходить кипящий проспект Мира по длинному пешеходному переходу. Этот тоннель напоминал черную реку, через которую Харон возил тени усопших в царство мертвых. Стоило лишь спуститься по ступенькам, как солнечный свет обрывался, сменяясь тусклым электрическим мерцанием. В стены тоннеля вжимались странные фигуры, одна кошмарнее другой, словно картины в зловещем музее. Старуха на коленях, бьющая поклоны. Инвалид с обнаженной ногой в язвах. Старик, торгующий копченой рыбой в картонных коробках. Псевдоученый, предлагающий новейшую разработку – подвижную рамку от нечистой силы. Парень с тремя дрожащими собаками. Тетка с табличкой, просящая на билет до Вологды. Возле каждого стояла баночка с монетами и мелкими купюрами, для наполнения которой всякий повторял свою мантру. Обрывки слов вливались в общую тему «Шутки» Баха – ее виртуозно исполнял седой скрипач в конце беспощадного коридора. Шутка была жестокой, низменной и великой одновременно. Галерея страданий оканчивалась ловкой бабулей, которая уже на ступеньках совала входящим-выходящим веселую петрушку по сорок рублей за пучок.

Маргарита, вынужденная преодолевать переход минимум дважды в день – до куриного домика и обратно, – примеряла судьбу каждого просящего на собственного ребенка и выходила из реки Харона, полная ужаса и головной боли.

– Это невыносимо, – жаловалась она Вадиму, – я сама лечу чокнутых беременных арт-терапией, сама ищу источник зарождения страха, помогаю его вербализовать, акцентирую внимание на его вымышленности, а справиться с собственной паникой не могу.

Вадим обнимал ее, целовал расплывшееся лицо с кляксами пигментных пятен, растопыривал пальцы на бездонном животе и улыбался.

– Это гормоны. Он родится, и все пройдет.

И только под сильными ладонями мужа она замирала, расслаблялась, закрывала глаза и проваливалась в спокойную дрему. Его руки, мощные, животворящие, сглаживали несовершенство мира и стирали с его поверхности досадные пятна боли, беспросветных мук и чужих испытаний.

Марго мысленно поднималась к Всевышнему и молила, чтобы эти руки были всегда, чтобы держали ребенка, вели его по безопасным тропинкам жизни, минуя чудовищ в подземных переходах, минуя баночки для подаяния и вынужденного Баха в подземелье, прикрывая от самокатов и чайников, падающих карнизов и зараженного кефира. * * *

Июль был тропически раскаленным. Греков каждый год планировал поставить в квартире кондиционеры, но, переждав пару недель жары, забывал об этом до следующего лета.

Сейчас он настежь открыл окна и подпер балконную дверь обувной коробкой со старыми документами: мамиными грамотами за активный сбор макулатуры, приглашениями на конференции лингвистов, бейджиками с авторских фестивалей и, да, дневниками Маши Перловой.

Длинношерстная Жюли изнывала от жары и активно линяла. Сергей Петрович, сам потный и липкий, купал ее в тазу, вытирал своим полотенцем и расчесывал на ковре, положив на призрачный сквознячок.