Железная маска. Между историей и легендой

В начале сентября заключенный, прибывший из Кале, заболел и, похоже, довольно серьезно. Сен-Map, памятуя о драконовских предписаниях относительно безопасности, сделал запрос, можно ли позволить врачу осмотреть больного. Министр ответил ему, что нет каких-либо препятствий для лечения больных и для этого не нужны специальные распоряжения. [173]

Проходили месяцы. В марте следующего года Лувуа донесли, что с Данже разговаривали (по всей видимости, во время мессы). В донжоне уже несколько месяцев находился еще один заключенный, посаженный за попытку установить контакт с Николя Фуке, чтобы, как полагали, подготовить его побег. Злоумышленника звали Андре Марме де Валькруассан. Этот провансальский дворянин, бывший капитан полка Мазарини, верный друг свергнутого министра, осенью 1669 года прибыл вместе с Ла Форе, камердинером Фуке, и начал затевать заговор в роте вольных стрелков. Ла Форе сумел благодаря толстому кошельку внедриться в ее состав. Валькруассан же выдавал себя за слугу по имени Онест. Был установлен контакт с Фуке, которому удалось поговорить через окно со стражниками и передать им сообщение, нацарапанное на тарелке. Однако офицер роты вольных стрелков поднял тревогу.

173

Лувуа — Сен-Мару, 25 сентября 1669 года, A.N., К 120А, f° 69, et S.H.A.T., s'erie Al, vol. 235. P. 205.

Воспользовавшись суматохой, Ла Форе и Валькруассан сумели ускользнуть и добраться до Турина. Однако герцог Савойский Карл Эммануил II, который не мог ни в чем отказать своему царственному кузену, приказал арестовать их и выдать французам. Сен-Map, почувствовавший себя одураченным, был в ярости. Король уполномочил его вынести показательный приговор, и дважды повторять ему не было надобности. Сен-Map созвал военный совет и приговорил пятерых из числа своих подчиненных к повешению. Эта участь постигла и несчастного Ла Форе. Двое слуг Фуке, знавших о заговоре, были лишены своего жалованья. Признанный наиболее виновным из них, Шампань, несколько месяцев содержался в строгом заключении. Что касается Валькруассана, то он был посажен под арест до тех пор, пока Суверенный совет Пинероля не решит дальнейшую его судьбу. К сожалению, документы этого дела утрачены. Известно лишь, что его на пять лет отправили на галеры в Марсель, однако мадам де Севинье удалось смягчить суровость этого приговора, найдя заступничество у своего зятя, графа де Гриньяна, генерал-губернатора Прованса^{39}. Неизвестно, когда произошел инцидент с Эсташем Данже — до или после провала отважной попытки Валькруассана. Получив донесение от своего тайного информатора, Лувуа тут же сделал выговор Сен-Мару:

«Мне донесли, что господин Онест или один из слуг Фуке разговаривал с заключенным, который доставлен к вам комендантом Дюнкерка, в частности, спросив его, не будет ли нежелательных последствий от этого разговора, но тот лишь потребовал в ответ, чтобы его оставили в покое: он, видимо, подумал, что его спрашивает кто-то из ваших людей с целью проверить, не проболтается ли он, так что вы сами можете судить, насколько недостаточны принятые вами меры с целью недопущения его общения с кем бы то ни было. Поскольку Его Величество придает большое значение тому, чтобы никто не имел возможности общаться с этим заключенным, вы должны самым тщательным образом следить за тем, чтобы заключенный не мог вступать в разговор с кем бы то ни было как внутри цитадели, так и вне ее, получать или передавать какие-либо сведения». [174]

174

Лувуа — Сен-Мару, 26 марта 1670 года, A.N., К 120А, f° 79, et S.H.A.T., s'erie Al, vol. 246-III. P. 147.

Сен-Map опроверг эту информацию, с жаром утверждая, что он самым тщательным образом исполнял указания министра. Этот инцидент не послужил поводом к тому, чтобы тюремщик раскрыл тайны человека из башни. Раз в день он по-прежнему отправлялся в его камеру, лично отпирал ее, предварительно удалив стражников, подавал заключенному еду, которая не отличалась особым обилием, тщательно осматривал его камеру, дабы обнаружить малейшее нарушение, а затем, спросив у заключенного, не нуждается ли он в чем-нибудь, вновь замыкал мрачные запоры. Рутина, неумолимая рутина!

Понятно, что в своей корреспонденции Сен-Map проявлял сдержанность в отношении секретного заключенного, поскольку у него не было оснований быть недовольным им. У Фуке случались моменты отчаяния. Лозен был очень своевольным, непослушным, хитрым заключенным, углядеть за которым не представлялось возможности. Напротив, Эсташ ничего не говорил, никогда не выражал недовольство, смиренно неся крест своей судьбы. Замурованный в камере, в которую едва проникал дневной свет, он влачил скорбное молчаливое существование. В крайнем благочестии он поддерживал себя молитвой и чтением религиозных книг. Отказавшись от всякой земной надежды, он знал, что никогда не выйдет из этого ада. Царство его было не от мира сего. Если бы не его частые недомогания, причиной которых была сама эта мрачная камера, зимой покрывавшаяся инеем, а летом превращавшаяся в раскаленную душегубку, никто никогда не услышал бы слова от этого несчастного затворника. Несомненно, мягкость его характера в сочетании с религиозным рвением позволила ему благополучно перенести страшные испытания тридцатичетырехлетнего заключения, не впав в безумие, подобно большинству узников Пинероля.

Отнюдь не пользуясь условиями содержания, какие предусматривались для членов королевского дома, Данже с самого начала своего заключения обеспечивался по той же норме, что и слуги Фуке, из расчета 50 ливров в месяц, 600 ливров в год, тогда как для своего бывшего министра финансов Людовик XIV выделял в десять раз больше, не считая прочих расходов, покрывавшихся отдельно (одежда, обслуживание и т. п.). Разумеется, суммы, отводившиеся на содержание Данже, со временем возрастали, но все равно оставались достаточно скромными и в большей мере служили средством поощрения тюремщика. Однажды, в апреле 1670 года, Лувуа даже сурово отчитал Сен-Мара за то, что тот представил слишком высокий счет: «Я получил с вашим письмом от 20-го числа сего месяца счет расходов на вашего второго заключенного (Данже. — Ж.-К. П.), двоих слуг Фуке и господина Валькруассана. Этот счет настолько высок, что я не осмелился сказать о нем королю, ибо то, что считается приемлемым для Бастилии, недопустимо для Пинероля. Я возвращаю вам его, чтобы вы прислали мне новый счет, более приемлемый для людей подобного сорта…» [175] 31 октября того же года он писал: «Поскольку ваш второй заключенный [Данже] и слуги мсье Фуке не нуждаются в зимней одежде, вам вообще не следовало бы говорить о ней, что же касается мсье Фуке, то вы можете одевать его, как он потребует» [176] ^.

175

Francois Ravaisson. Op. cit. T. III. P. 84–85.

176

Ibid. P. 94–95.

9 июля 1670 года Лувуа известил мсье де Луайоте, военного комиссара Пинероля, о своем намерении прибыть туда на два или три дня. Ночью в субботу 3 августа 1670 года он покинул двор в сопровождении своего верного служаки мсье де Налло и инженера Вобана, который взял себе псевдоним мсье де Ла Бросс. Государственный секретарь до самого Пинероля путешествовал инкогнито, требуя, чтобы на почтовых станциях ему не оказывались обычные почести. Когда при дворе узнали, что Лувуа отправился в Пьемонт, все были удивлены. Задавались вопросом, почему он предпринял путешествие по такой страшной жаре. Если это была обычная инспекция фортификационных сооружений, как утверждалось, то почему не послали одного Вобана? [177] Историки высказали множество гипотез по поводу этого путешествия, однако так и не нашли удовлетворительного объяснения.

177

Lettres du marquis de Saint-Maurice. T. I. P. 464; Camille Rousset. Histoire de Louvois. Op. cit. T. I. P. 203–204.

В четверг 8 августа Лувуа прибыл в Пинероль и остановился у старинного друга своего отца, Джованни Доменико Фалькомбелло, графа Альбаретто, а 10-го отправился в Турин, попутно нанеся краткий визит в Салуццо, дабы засвидетельствовать свое почтение герцогу и герцогине Савойским. Несомненно, в Пинероле он встретился с Сен-Маром и проинспектировал донжон. Посетил ли он заключенных, в частности Фуке? Видел ли он Эсташа Данже? Вполне возможно. Вид того, как всемогущий министр входит в камеры заключенных, способен поразить воображение. Много позже эхо этого визита донеслось до Вольтера, который, правда, связал его с пребыванием Железной маски на Леренских островах.

Не готовился ли побег? Во всяком случае, Лувуа полностью заменил гарнизон цитадели и частично сменил начальствующий состав, в частности губернатора города мсье де Ла Бретоньера. Спустя некоторое время после своего возвращения в Париж, 26 августа, он написал Луайоте, военному комиссару Пинероля, преемнику Пупара, следующую записку: «Множество дел, кои были у меня после возвращения из Пинероля, помешали мне дать отчет королю обо всем, что я видел, поэтому я и не сообщил вам ничего по поводу россказней, которые вы передали мне» ^{40} . [178] На какие россказни намекал Лувуа? Видимо, мы никогда не узнаем этого.

178

S.H.A.T., s'erie Al, vol. 218. P. 90.

12 декабря 1671 года, когда старинный город Пинероль, зажатый в своих крепостных стенах, уже оделся в зимний наряд, к нему подкатила карета в окружении отряда мушкетеров в синих куртках и с золотым крестом на широких красных плащах: это был д'Артаньян с мушкетерами своей роты, которые сопровождали нового заключенного, Антонена Номпара де Гомона, графа де Лозена. Повсюду шла молва об этом блистательном гасконце, капитане королевской лейб-гвардии, жадном до почестей, наделенном страшным самомнением; громкими историями о его ошеломляющих похождениях полнился двор Короля-Солнца. Все недоумевали, пытаясь дознаться до причины, по которой он впал в немилость у государя. Этой причиной не могло быть, как зачастую утверждают, его тайное бракосочетание с кузиной короля, вопреки высочайшему запрету — я уже говорил, что он так и не женился на ней, даже после своего освобождения. Скорее всего, его погубили бурные отношения с маркизой де Монтеспан, которая тогда находилась в зените своего могущества. Наделенные вулканическим темпераментом, они, как говорили, страстно влюбились друг в друга. Когда осенью 1671 года герцог де Ла Фёйяд подал прошение об отставке с должности командира полка французской гвардии, одной из наиболее престижных военных должностей, Лозен решил, что при поддержке мадам сумеет заполучить для себя это место. Она пообещала, что сделает для него все возможное, однако гасконца терзали сомнения, и он, найдя сообщницу в лице одной из горничных, проник в апартаменты герцогини де Монтеспан и спрятался под кроватью фаворитки, ожидая прибытия Людовика XIV. Из своего укрытия он слышал все, что говорилось на его счет, и услышанным остался недоволен. Выбравшись, наконец, из столь малопочтенного места на волю, он, чувствуя себя возмутительным образом обманутым и потому кипя от ярости, устроил сцену прекрасной обольстительнице, слово в слово повторив ей разговор, состоявшийся в таком интимном месте, и понося ее последними словами. Затем последовало шумное объяснение с Людовиком XIV, который дал Лозену пять дней на то, чтобы принести свои извинения оскорбленной даме. Однако тот и не подумал извиняться, поэтому спустя несколько дней был арестован. Однако не было ли еще иной причины, помимо рассказанной истории, приключившейся с этим дерзким и разнузданным гасконцем? Американский историк Пол Соннино, автор весьма примечательного исследования о причинах войны с Голландией, полагал, что Лозен усугубил свое дерзкое поведение предательством, вступив в контакт с голландцами, дабы предупредить их о воинственных намерениях Людовика XIV. [179]

179

Paul Sonnino. Louis XIV and the Origins of the Dutch War. Cambridge University Press, 1988. P. 153.

Во всяком случае, инструкции, полученные Сен-Маром относительно Лозена, были исключительно суровыми. Правда, было принято во внимание его высокое положение: ему предоставили двухкомнатные апартаменты, расположенные этажом ниже тех, что занимал Фуке, и слугу, однако при этом было велено следить за ним, не спуская глаз и не позволяя ему выходить или передавать письма.

Прибытие столь высокопоставленного арестанта создало для тюремщика дополнительные проблемы, поскольку надо было найти прислугу. Не так-то просто было сыскать бедолагу, который согласился бы запереть себя вместе с ним. Лозен же не знал, что еще придумать, чтобы вывести из себя своих надзирателей: он грозил покончить с собой, разжигал костер на полу комнаты и, дабы удостовериться, не шпион ли перед ним, хватал за бороду монаха-капуцина, пришедшего исповедовать его. Короче говоря, он поминутно устраивал адский бедлам. Для Сен-Мара, никогда не видевшего ничего подобного, жизнь превратилась в сплошной кошмар!