Железнодорожница

По запаху перегара и всклокоченным волосам видно было, что Вадим еще не совсем трезвый. А если он похмелится с утра и будет весь день пьяный за рулем?

Встав в дверях, я заорала во весь голос:

— Ты никуда не пойдешь, понял? — и мне все равно было, что соседи услышат, что мы опять весь дом перебудим. — Ты никогда больше не сядешь за руль! Таким, как ты, категорически запрещено управлять машиной! Ты что, хочешь ДТП устроить? Ты хочешь сбить кого-нибудь? Чтобы твоя дочь всю жизнь за это расплачивалась?

Я была настроена крайне решительно. Вплоть до того, что, если он вырвется и убежит, позвонить в ГАИ и потребовать, чтобы пьяницу изловили и забрали права к чертовой матери.

Вадим вскинул на меня недоумевающий взгляд:

— С чего бы она расплачивалась? Ты совсем уже?

— Да с того! За грехи твои будет расплачиваться! И речь не о деньгах! Если ты убьешь человека, у нее потом ребенок не родится! Или замуж не выйдет! А ты думал, просто так все это? Бумеранг никто не отменял — все, что ты натворишь, тебе и твоим детям вернется! Разувайся и марш в зал! Смысла никакого от твоей работы — все равно все деньги пропиваешь!

— Какой еще бумеранг? Вот дурко! — с ненавистью и презрением проговорил Вадим, но ботинки скинул и, обреченно вздыхая, протопал обратно в зал, к своему дивану.

Глава 9

Продолжая кипеть от ярости, я села в кресло возле журнального столика и взяла толстую телефонную книгу. Нашла номер «ГлавДальСтроя» и набрала цифры на диске.

— Дежурная слушает, — услышала я в трубке равнодушный женский голос.

— Девушка, добрый день! Передайте, пожалуйста, по смене, чтобы забрали машину с Енисейской, два.

— Но сейчас никого нет…

— Да, я понимаю, что еще рано. Потому и прошу передать.

— А что значит «забрать машину»? Почему забрать? Машина наша?

— Да, машина принадлежит вашему предприятию. Сам шофер на ней приехать не может.

— Кто, какой шофер?

— Новосельцев. Он вчера приехал с работы пьяный вдрызг!

Женщина на том конце провода неопределенно хмыкнула:

— У нас все шофера пьют по вечерам. Работа у них такая, нервная.

Я поморщилась: не люблю словечко «все». Ну не могут прямо все быть одинаковыми! И я уверена, что далеко не все шофера такие уж горькие пьяницы. Тот же Фролов, например. Да, он негодяй и мерзавец, но вряд ли он пьет и запивается. У него другая страсть — деньги. И тот парень, который подбросил меня на КАМАЗЕ, тоже непьющий.

Помню, как меня однажды покоробила фраза одного туриста, побывавшего в нашем городе: «Здесь как жара наступает, все срываются в море на яхтах». Ну не бред ли? Кто «все»? В городе «все» такие миллионеры, чтобы иметь возможность купить или хотя бы арендовать яхту? А почему тогда каждое утро на остановках полно народу, и люди штурмуют автобусы, чтобы добраться до работы? Почему на дорогах пробки из машин, а не в море пробки из-за обилия яхт? Неужели приезжие думают, что, раз в городе есть море, то «все» пятьсот тысяч населения с наступлением жары «срываются в море на яхтах»? А кто тогда, интересно, дворы метет, продукты по магазинам развозит?

— То есть вы хотите сказать, что у вас все ездят пьяные по городу? — решила я уточнить.

На несколько секунд в трубке воцарилось молчание, потом я услышала какой-то шорох, и уже другой голос, мужской, спросил:

— А почему Новосельцев не может сам приехать? Он что, заболел?

— Он по жизни болен. Алкоголизмом. Он вчера приехал на машине пьяный вдрызг. И я не позволю этому продолжаться, — твердо заключила я.

— Подождите, а как он будет дальше работать?

— Никак. Он увольняется.

— Понятно, — ошарашенно протянул мужской голос, — ладно, мы заберем машину.

— Спасибо, — я положила трубку.

Вадим уже не сидел, а лежал на диване, изображая из себя страдальца вселенского масштаба.

— Мне так плохо, так плохо, — стонал он, — я умираю…

— Папочка, тебе плохо? — с рыданиями заметалась Ритка перед диваном.

Ну кто бы сомневался!

— Так, Рита, — строго сказала я, — ты почему в школу не собираешься? Опоздать хочешь?

— Ты! — захлебываясь рыданиями и потрясая своими маленькими кулачками, заорала Ритка. — Ты папу довела! Из-за тебя ему плохо!

Я прямо почувствовала, как у меня округляются глаза.

В зал вошел дед.

— Рита, ну ты чего? Сегодня же ведомости выдавать будут с оценками за год! Собирайся давай в школу.

— Не нужны мне ваши ведомости! — продолжала истерить девчонка. — Ничего мне не надо! Я сейчас пойду в школу! Может, меня убьют по дороге, тогда всем хорошо станет!

Ну это уж слишком! Ее бы психологу показать, но какие в те времена психологи?

— Заткнись! — выпалила я.

Под моим тяжелым взглядом девчонка и правда заткнулась и села на стул. Дед тоже сел от неожиданности.

— Послушай, Рита, — твердым тоном заговорила я, — твой папа не умрет. Такие, как он, скорее своих близких загонят в могилу. Тебя он уже превратил в истеричку. Но тут ты и сама виновата. Ты слабая, и ведешься на его манипуляции. Но тебе надо понять, что это — жизнь, и никому тут не легко. И никто не застрахован от неприятностей и болезней. Короче, пойми, что здесь не курорт. И проблем впереди много. Сейчас ты винишь меня, что я отказываюсь нянчиться с папой. Но поверь, когда-нибудь ты скажешь совсем по-другому. А теперь собирайся, и марш в школу!

Я повернулась к деду:

— А что за ведомость, напомни, пожалуйста.

— Да ведомость, — дед развел руками, — сегодня же двадцать пятое мая, учебный год закончился.

Так, учебный год закончился. Какая ж тогда музыкальная школа? Там наверняка тоже все закончилось. Ладно, мы все равно сходим, хотя бы узнать, что да как.

Вадим продолжал вздыхать и стонать на своем диване.

— Ты так меня опозорила, — проговорил он слабым обиженным голосом, и поскольку я промолчала, осмелился продолжать: — Зачем ты им позвонила и сказала, что я пьяный? Я ведь с утра не пьяный был. Я бы нормально до работы доехал. Как же так? Ты же всегда меня прикрывала, Альбина! Даже если я не мог с бодуна подняться, ты звонила и говорила, что я приболел. А теперь, вот что теперь про меня подумают?

— А тебе не все равно? — я решила вступить в разговор, поняв, что он не отвяжется. — Если ты пьешь до посинения, значит, считаешь это правильным. А если это правильное поведение, то и пофиг на них всех.

— Ой! — он тяжело вздохнул и повернулся на другой бок, что-то бормоча.

— И это не я тебя опозорила, ты сам себя позоришь. Вчера весь двор наблюдал, как ты ширинку расстегиваешь и…

— Ну все, хватит, — вдруг рявкнул он, подпрыгивая с дивана, — сколько можно меня упрекать? Сколько можно одно и то же? Как мне на работе теперь показаться?