Железный Густав

И тотчас же все пришло в движение, все шептались и шушукались, но особенно толпился народ вокруг запыхавшегося Пипграса. Он так и не догнал молодую пару — этой ночью любовь катали бесплатно.

11

Ровно в семь у Хакендалей пили кофе, и, каково бы ни было на душе у Железного Густава, он ровно в семь становился, выпрямившись, во главе стола и приказывал Гейнцу читать утреннюю молитву. А затем раздавалось шаркание ног и стук передвигаемых стульев, и мать разливала мучную болтушку.

В молчании выскребали ложки остатки размазни в тарелках, в молчании поглядывал то один, то другой на опустевший стул Эриха. Мать нет-нет вздыхала и, вспомнив голодного сына в подвале, роняла: «Ах да!» и «Боже мой, боже!» Но никто ей не отвечал, пока она не разразилась жалобой:

— Опять никто ничего не ел! Да что это с вами такое? Кушай хоть ты, Малыш, уж у тебя-то нет причин морить себя голодом!

Мальчик зорко взглянул на отца и пробасил на самых низких нотах своего меняющегося голоса:

— «Plenus venter non studet libenter» — Сытое брюхо к учению глухо. По случаю сегодняшней контрольной по-латыни мне приличествует умеренность в потреблении вареной муки…

— О господи! — вздохнула мать. — Для того ли посылаешь детей учиться, чтобы потом ни слова ихнего не понимать и чтобы…

Она так и не кончила, в глазах у нее заблестели слезы, и каждый понял: она думает о сыне, сидящем и погребе, он-то уже отучился!

— Придержи язык! — буркнул отец в сторону Гейнца.

— Слушаюсь, pater patriae! [7] — И все еще не унимаясь: — Прикажете отнести в школу записку, по какой причине Эрих уроки прогулял.

Отец сверкнул на сына глазами, остальные низко опустили головы, но гроза миновала без единого удара грома; отшвырнув ногой стул, Хакендаль удалился к себе.

Спустя полчаса Гейнц ушел в школу, а Зофи в больницу. Эва с помощью маленькой горничной прибиралась в комнатах, фрау Хакендаль чистила на кухне овощи, а Отто и старик Рабаузе держали в конюшне совет, следует ли напомнить отцу о его личных клиентах, или лучше его не трогать…

7

Отец отечества ( лат.)

Хакендаль-старший сидел за письменным столом. Перед ним лежала раскрытая кассовая книга, а рядом — утренняя выручка, но он ничего не подсчитывал и не заносил в книгу.

Он сидел и размышлял. Размышлял мрачно и нескладно, повторяя себе сотый раз, что свет не перевернется из-за одного домашнего воришки, ни даже из-за работодателя, потерявшего власть над своими служащими.

Да, свет не перевернется, но его-то свет перевернулся! Он размышлял о том, почему его дети никогда не хотят того, чего он хочет, почему они ему во всем перечат. Сам он всегда с готовностью слушался старших, а между тем его дети если и слушались, то скрепя сердце, огрызаясь и всячески выражая свое недовольство. Быть может, то, что сегодня случилось, не такая уж беда, смотришь, месяца через три, через полгода все забылось бы и поросло травой. Но нет — это все же беда, и беда настоящая! И дело не только в краже у своих, дело в том, что все катится в пропасть, все идет прахом: дети плюют на горбом нажитое отцовское добро!..

Наморщив лоб, глядит он на деньги, лежащие на письменном столе. Его уже не радует щедрая ночная выручка, ему уже не хочется внести ее в кассовую книгу, ведь до этого придется вписать другую цифру.

Разумеется, он должен ее вписать — и Хакендаль вооружается пером, но медлит и опять кладет перо. Угрюмо смотрит он на кассовую книгу. То, что ему предстоит сделать, противно его чувству порядочности и долга…

Внезапно ему приходит в голову — хотя возможно, это лишь уловка, чтобы выиграть время, — а вдруг не все еще деньги истрачены? Неспешно идет он в спальню сыновей. Эва застилает кровати. Ему хочется услать ее, но отцу не пристало стыдиться своих поступков перед детьми. Почти вызывающе берет он пиджак и жилетку Эриха — они так и висят на стуле — и принимается шарить по карманам. И не находит ничего, кроме нескольких сигарет, — лишнее доказательство сыновнего неповиновения. Но у отца уже нет сил для новой вспышки, он только мнет сигареты пальцами, так что табак сыплется наземь.

— Вымети эту гадость! — приказывает он дочери и направляется на кухню.

В кухне никого. Он отрезает краюшку хлеба, примерно такую, какую в армии дают на гауптвахте. Оглядывается в поисках кружки, но в его штатской кухне нет такой глиняной обливной кружки, в какой арестованным дают воду. Поколебавшись, он берет эмалированный литровый бидон и наполняет его, спустив как следует воду, чтоб вода была свежая — даже у содержащегося под арестом должен быть во всем положенный порядок.

И потом с хлебом и водой направляется в подвал.

Войдя в темный проход, Хакендаль слышит какое-то шушуканье. Он прислушивается, покашливает и идет дальше. Увидев жену, которая крадучись прошмыгнула мимо, он строго бросает ей вслед:

— Посторонним здесь делать нечего! — и отпирает подвал.

Сын стоит, повернувшись к окошку в две ладони величиной. Он так и не оборачивается при появлении отца. Хакендаль кладет хлеб на ящик и ставит рядом воду.

— Ешь, Эрих!

Сын не двигается.

— Что же ты не скажешь «спасибо», Эрих? — мягко выговаривает ему отец.

Ни слова в ответ.

Хакендаль ждет еще минутку и, так ничего и не дождавшись, говорит еще настойчивее:

— Выверни карманы, Эрих! Я хочу посмотреть, не осталось ли у тебя каких денег…

Сын по-прежнему не шевелится.

И тогда Хакендаль, придя в ярость, подходит к нему и кричит:

— Ты что, не слышишь? Сию минуту выверни карманы!

Да, это его старый командирский рев, который приводил в повиновение целую роту и у каждого отдавался в поджилках. И у сына дрожат поджилки; ни слова не говоря, выворачивает он карманы, но в них ничего нет…

Отец глазам своим не верит.

— Как, все деньги? — восклицает он. — Промотал за ночь восемьдесят марок! Быть того не может!

Сын метнул взгляд на отца. Подобное незнанье жизни чуть ли не смешит его.

— Скажи спасибо, что не восемьсот, — похваляется он — На что же существуют деньги?

Отец опешил: дело-то, выходит, хуже, чем он думал! Выросло изнеженное, падкое до удовольствий поколение, не способное добывать, умеющее только транжирить. И породил его тепличный воздух мирного времени, мелькнула мысль. Кто теперь помнит семидесятый и семьдесят первый годы! Хакендаль подумал об убитом вчера эрцгерцоге. Поговаривают о войне, — что ж, было бы совсем неплохо, вот когда эти шалопаи узнают, что жизнь — борьба…

— Значит, ты бы и восемьсот промотал, — говорит отец презрительно. — А сам еще и восьми марок не заработал! Да без отца ты бы в канаве издох!