Железный Густав
Шрифт:
И господин Рэст утер взмокшее лицо шелковым платком.
С этого дня дела Эриха быстро пошли в гору. Телеграммы из Берлина сообщали, что здоровье Доры все ухудшается. И Эрих полностью им доверял, он полностью доверял своему другу и, напротив, не доверял своей нерешительности. Оставалось только прикинуть, насколько резко будет падать марка, — на этот счет приходили сообщения из Берлина, больше по телеграфу, но и через посыльных…
В конце июня Эрих мог считать себя миллионером, — но что такое миллион, это совершеннейший пустяк, Рэст вложил в игру уже пятнадцать миллионов! В августе, когда правительство Куно пало и на смену ему пришел кабинет Штреземана, когда в отношениях с Францией
Ну и нервов же ему это стоило! Он уже не засыпал без снотворного, он уже не ходил пешком и неохотно вступал в разговоры. Он просиживал за едой по два часа и в совершенстве овладел биржевым жаргоном. Маклеры почтительно приветствовали его, банкиры по-приятельски справлялись о его мнении насчет Осло… Волосы у него заметно поредели…
Но все это было лишь прологом, и только теперь началась свистопляска. В сентябре было прекращено пассивное сопротивление в Руре, и доллар за три недели с двадцати миллионов подскочил до ста шестидесяти миллионов марок! Эрих уже не знал размеров своего состояния, большая часть его денег была в обращении, а курс все время менялся, бесконечные колонки цифр утомляли его, и он махнул рукой на все расчеты…
— Пора кончать, — говорил он себе. — Вот только еще…
Эрих Хакендаль был последовательный baissier [18] ; он и составил себе состояние тем, что верил в падение марки, в крах немецкой валюты, в крах Германии. «Ноги моей больше не будет в Германии», — говаривал он. И все поддакивали ему, считая, что он прав.
И все же он знал, что когда-нибудь марка окрепнет, — рано или поздно ее стабилизуют. Уже сейчас поговаривали то о золотой, то о зерновой валюте. И хотя марка продолжала падать весь октябрь, перейдя уже в зону миллиардов, кое-где раздавались неуверенные голоса: «Когда же она остановится? Удастся ли вовремя смотать удочки?»
18
Биржевик, играющий на понижение ( франц.).
Эрих думал об этом сотни раз. Он был заранее извещен о прекращении кампании по стабилизации марки, но в тот раз не нашел в себе должного мужества. Теперь же в правительство опять входит партия друга, друг, конечно, вовремя его предупредит — на сей раз он решил идти ва-банк. Но какой там ва-банк! Никакого ва-банк и не требовалось! Друг оставался другом, любое его указание было надежнее золота. Эрих собирался один только раз сыграть на повышение марки с тем, чтобы потом окончательно выйти из игры. Он даже намеревался честно расплатиться с берлинским другом, пусть порадуется!
В последнюю треть октября неуверенность в отношении марки усилилась. В Берлине был основан Рентовый банк — удастся ли стабилизовать марку? Эрих решил направить к другу посыльного. Он разыскал кельнера, стосковавшегося по Германии (бывают же такие сумасшедшие!), и, оплатив проезд, послал его в Берлин с запиской.
Первого ноября посыльный вернулся с сообщением, что марка будет стабилизована при паритете 420 миллиардов марок за доллар. Сейчас доллар стоял на 130 миллиардах. Эрих медлил день, другой… На третий день доллар котировался уже в 420 миллиардов, и тут Эрих решился. Проклиная свою трусость, он все свои капиталы вложил в сделку на 420 миллиардов. Последовательный baissier, он впервые решился играть на повышение.
— Боже вас упаси! — кричал на него Рэст. — Вы себя без ножа зарежете! Завтра же услышу, как вы кричите караул!
Рэст ошибся, четвертое
ноября пришло и ушло, а марка стояла крепко. Эрих торжествовал, хотя коленки у него дрожали. А пятого и на Рэста нашло сомнение:— Может, он что и знает, этот сопливый гой? Ведь мне его рекомендовали из Берлина. Рискну, пожалуй! Время еще не ушло!.. Нет, нет, нет, ни за что! Не верю я этим немцам…
И он в изнеможении утерся платком…
Шестого ноября марка по-прежнему стояла железно на 420 миллиардах, по-видимому, она держалась прочно. Эрих прикинул свою прибыль, свой капитал. Если даже отложить полмиллиона золотых марок на долю берлинского советчика, у него все еще останутся 23 миллиона.
— Я своего добился! — торжествовал Эрих и с легким сердцем уснул.
Но уже спустя несколько часов его разбудил телефонный звонок.
— Что вы там делаете? Какого черта вы спите? — кричал Рэст на другом конце провода. — Марка опять летит вверх тормашками. Доллар стоит уже на пятисот десяти, а этот несчастный спит! Вам теперь каюк!
Очень медленно повесил Эрих трубку. Он не поднялся, а продолжал лежать в кровати с чувством слабости во всем теле. «Я побит, — говорил он себе. — Он меня угробил…»
И все же ему не верилось. Все эти месяцы он жил в каком-то беспросветном аду. И для чего же? Чтобы все потерять? Нет, это невозможно! Он позвонил своему маклеру. Доллар стоял уже на 590…
— Приходите — увидите!.. Марку изничтожают. Ничего себе валюта ваша марка, холера ее возьми!
Но он не двинулся с места, не побежал спасать то, что еще можно было спасти. Он лежал в постели, дрожа всем своим белым, жирным телом, его одолевал животный страх… Такой же страх, как тогда в окопе… Мелькнула мысль: если бы я пошел с ним в кафе, сколько б я сейчас стоил?..
Но эти мысли сменились другими, он вспомнил, как еще вчера, двенадцать часов назад, он считал, что выиграл эту битву — двадцать три миллиона марок! Он вспомнил, сколько ему пришлось унижаться, плутовать и наступать себе на горло, пока он не сколотил первые двадцать тысяч марок. «В другой раз мне это уже не удастся, — думал он с отчаянием. — Но что же тогда со мной будет?..»
Такому человеку, как он, человеку, который был тем, чем он был, представлялось немыслимым вернуться к прежнему ничтожеству, впасть в нужду, в прозябание мелкого служащего. Что же дальше?..
Дважды заказывал он разговор с Берлином и отменял его.
Банкир Рэст заклинал Эриха приехать — спасти то, что еще можно спасти. И действительно, не все еще было потеряно, доллар котировался в 630 миллиардов марок, какую-то часть денег еще можно было вернуть.
Он встал, оделся — и вышел из отеля, но на сей раз не поехал, а пошел пешком, и не к маклеру или банкиру — он отправился в музей Рийка. Он хотел, по крайней мере, посмотреть полотна Рембрандта. Но этот день — седьмого ноября — чуть ли не в точности годовщина перемирия — не был для него счастливым днем: музей уже закрыли. «Что ж, приду завтра, — решил он. — По крайней мере, посмотрю Рембрандта…»
На обратном пути в отель на него нашло озарение. Он хватил себя по лбу. Ясно как день: за игрой на понижение стоит само германское правительство! Оно решило скупить марку по дешевке, а потом все-таки стабилизирует ее на 420-ти! Этим оно выиграет миллиарды за счет всех мировых бирж!
Как отец, он сказал себе:
«Я буду держаться железно! Пережду, пока марка не поднимется до четырехсот двадцати! Железно!»
Шесть дней кряду, с седьмого по двенадцатое ноября, он терпел, доллар все эти дни незыблемо стоял на 630 миллиардах! Он по-прежнему надеялся на стабилизацию при курсе 420, как писал ему друг. Пока вклады Эриха перекрывали разницу, маклеры его не трогали. И только банкир Рэст говорил: