Железный Густав
Шрифт:
— Вы такой железный, как ваша марка железная! Пропащий вы человек!
Тринадцатого ноября доллар котировался уже в 840 миллиардов марок — вдвое больше против курса, на какой надеялся Хакендаль. В этот день счета Эриха Хакендаля были приведены в окончательную ясность и все его вклады конфискованы для покрытия потерь. Он бросался от одного маклера к другому, умоляя дать ему хоть день сроку, он клялся, что марка будет стабилизована при паритете 420.
Но те только плечами пожимали и смеялись.
— Наживаться они охотники, эти маменькины сынки, — говорил Рэст, — зато терять… Да
Эрих без конца звонил на станцию, добиваясь разговора с Берлином. Только к вечеру удалось ему застать друга у телефона. Но уже по его голосу он понял, что надеяться не на что.
Хорошо, что Эрих в кои-то веки позвонил… Как ему живется? Почему он так долго не давал о себе знать? Какими судьбами его занесло в Амстердам? Ах, вот как, дела пошатнулись? Так-так, значит, пошатнулись? Печально — для Эриха, конечно. Что это значит? Писал? Телеграфировал? Что за неуместные шутки? Уж не разыграл ли Эриха какой-нибудь досужий шутник? Но для этого Эрих слишком умен. Нет, он попросил бы оставить этот тон, невзирая на их дружбу! Письма? Телеграммы? Одну минутку, прости, Эрих!
— У телефона управляющий конторой. Да, да! Господин советник юстиции поручил мне, на предмет дачи свидетельских показаний в суде, выслушать вашу жалобу. Итак, вы утверждаете, будто получали от господина советника юстиции письма и телеграммы?.. Но господин советник юстиции просит меня сообщить, что он никогда ни слова не писал вам, а также не телеграфировал. Кто-то, очевидно, злоупотребил его именем, — ах, вот как, письма были без подписи? Но с чего же вы взяли, будто…
Безнадежно! Эрих бросил трубку.
Всю ночь его преследовала мысль о самоубийство. Но ни один известный ему способ не гарантировал верной и безболезненной смерти. Оба эти условия он считал обязательными. Увы, способа, отвечающего его, Эриха, требованиям, не существовало.
Ликвидировать свое амстердамское житье-бытье было ему куда легче, нежели берлинское. Все свелось к продаже машины. Хоть в Амстердаме ему довелось ворочать большими капиталами, ничего, кроме машины, он так и не приобрел. Не боялся он на сей раз и таможенного досмотра. Правда, вещи у него были по-прежнему добротные, однако новыми их уже не назовешь.
С тремя кофрами, шубой, брильянтовым перстнем и золотыми часами Эрих Хакендаль и отбыл из Амстердама — да еще с лютой ненавистью в груди к своему бывшему другу.
В это 16 ноября 1923 года доллар котировался в 2 520 000 000 000 марок. Вопрос, при каком курсе марка будет стабилизована, все еще находился в стадии обсуждения.
Как и в день приезда Эриха, в воздухе стояла серая, холодная, пронизывающая мгла.
Только усевшись в скорый, направляющийся в Кельн, Эрих Хакендаль хватился, что так и не нашел времени посмотреть полотна Рембрандта. Он чувствовал, что это для него упущено безвозвратно.
Почти в то же самое время, как Эрих Хакендаль вернулся в родной Берлин, воротился домой и Гейнц Хакендаль из не столь продолжительной поездки. Он отвез на остров Хиддензее
свою невестку Гертруд и обоих мальчуганов.Пока Эрих вел битву за миллионы — золотые миллионы — и потерпел поражение, Гейнцу пришлось сражаться за миллионы бумажные; несмотря на безотказную помощь Тутти, все труднее становилось добывать хлеб для четырех ртов, — тот самый хлеб, который теперь, не в пример военному времени, лежал во всех булочных, не хватало только денег его покупать.
Предварительная поездка на Хиддензее дала благоприятные результаты — картошка в буртах, корова в хлеву и свиньи в свинарнике обеспечивали питание для вечно голодных малышей, а потому переезд не стали откладывать в долгий ящик.
Вечером, накануне отъезда Гейнца, он и Тутти еще посидели на берегу на перевернутой вверх дном рыбачьей лодке. Мальчики, утомленные беготней на непривычном морском воздухе, давно уже спали.
— Как легко дышится! — говорила Тутти, вздрагивая на свежем ветру.
— А холодновато, верно? — отозвался Гейнц.
— Да, но ветер чистый, да и холод — чистый! — восклицала Тутти, радуясь тому, что она опять дома.
— Ну еще бы! Только хорошенько следи за Густавом, ведь он очень подвержен простуде.
— Ах, здесь не бывает серьезных болезней. На острове еще ни один доктор не разбогател.
— А все-таки, Тутти, следи за ним, — потребовал Гейнц еще решительнее.
— Само собой, — отвечала Тутти. — Ты ведь знаешь, Гейнц, я только и думаю что о детях.
«Ну ясно, она права. Не мне ее учить. Она только и думает что о детях».
— Вам бы еще полгодика задержаться в Берлине, я бы наверняка уговорил отца навестить внуков.
— Это не так важно, Гейнц!
— Для тебя — нет, и для детей тоже, а для отца, может, и очень важно. Ведь у него в жизни нет никаких радостей!
Несколько минут прошло в молчании. Уже почти стемнело, только над бурлящей водой разлился мглистый свет да через короткие промежутки вспыхивали ослепительно-белые зарницы маяка на Арконе и более спокойные красноватые огни маяка Бахефт.
Оба думали о старике, который в один недобрый день выказал храбрость, незаурядную храбрость…
— Ты будешь навещать Эву? — спросила Тутти.
Разумеется. Как только смогу.
— Я напишу ей отсюда. И посылку отправлю, как только заколем свинью.
— Я узнаю, можно ли. Ведь у них свои правила…
— Это будет под рождество. Посылку она получит на самые праздники.
— Там видно будет. Но забывай, это — каторжная тюрьма, там особенно строгие порядки.
И снова они замолчали.
Наконец, погруженная в задумчивость, Гертруд сказала:
— Два года для меня пролетят незаметно, что уж может случиться на таком острове! А ей они, верно, покажутся вечностью.
— Спасибо отцу, — кабы не он, это были бы все пять, а то и шесть лет.
— Ты знаешь, Гейнц, я не люблю отца уже ради памяти Отто. Я не могу простить ему его отношения к Отто… Но как он встал тогда на суде, когда всё валили на Эву, а она только «да» и «да», — и тут отец как встанет: девушка, говорит, невиновна, это в нем все зло!.. А когда адвокат на него напустился, он и правда показал себя железным, верно, Гейнц?