Железный Густав
Шрифт:
— Кстати, — воскликнул юноша, — я вспомнил, что меня заставило прийти к вам. Я ведь оказался прав, господин депутат, господин член рейхстага, господин социал-демократ! И вы любите Германию, — невзирая ни-на что, вы все, как один, голосовали за военные кредиты!
— Верно, — почти смущенно подтвердил депутат. — Мы признали эту войну. Речь рейхсканцлера произвела самое жалкое впечатление. Если он и сказал нам правду, то далеко не всю правду. Многое осталось неясным…
— Но вы голосовали «за»!
— Австрия заняла двойственную позицию. Кайзер кричит о верности нибелунгов, а между тем тот, кому мы поспешили
— И все же вы голосовали «за»!
— Потому что мы любим Германию, в этом ты прав, Эрих! Совершены бесчисленные ошибки — и кайзером, и его философическим канцлером — всеми! Но ребенка не покидают в беде в наказание за его ошибки! Ни ребенка, ни его мать… Мы голосовали «за». У нас не было выбора. Весь народ высказался «за», Эрих! А мы хотели быть с народом. Надеюсь, надеюсь! — наши правители в эту войну поведут себя не так, как в мирное время…
— Все должно измениться, — сказал Эрих. Депутат взглянул на него с сомнением.
— Однако в казармах вами по-прежнему помыкают. Ничего, должно быть, не изменится и в наших правительственных канцеляриях. Сейчас весь народ крепит однаволя, однавера, однавзаимосвязь! Если наши правители не воспользуются этим часом, если они, отбросив чванство, не включатся в общий фронт, если они упустят и эту возможность, тогда, Эрих, настанут поистине страшные времена. Все рухнет, и песенка их будет спета. Сегодня все у нас верят в Германию, любят Германию, но если они утратят эту веру, эту любовь, — что тогда? Быть может, другой такой возможности уже не будет!
— Мы не утратим веру! — воскликнул Эрих. — Пусть нами помыкают, пусть перед нами чванятся и задирают нос! Разве они идут в счет? Ведь их ничтожная кучка! Когда я слышу, как они свирепствуют в казарменном дворе, мне кажется, что это мой отец! Его рев, его выражения! Я так это ненавижу, так презираю, что дрожь пробирает меня от одного его голоса!
Он замолчал, а потом добавил тихо:
— Теперь-то я иной раз думаю: а что, если иначе он не может? Таким уж его сделали. В душе-то он нас любит — по-своему.
Депутат покачал головой.
— Такого оправдания мы,Эрих, не приемлем. Так можно оправдать любую несправедливость, любую подлость. Во всяком случае, сын мой, я замечаю в тебе знаменательную перемену. Я теперь ежечасно вижу — что-то и в самом деле происходит с немцами. Меняются даже закоснелые партийные функционеры. И тут не только ура-патриотизм! Так пусть же эти изменения свершатся. И пусть наши правители воспользуются дарованным им часом. Пожалуй, другой такой возможности у них уже не будет!
Третий «Б» положительно на голове ходил. Уже пять минут, как дали звонок после большой перемены, а учителя все не видно. В первые недели и месяцы войны это стало обычным явлением. Больше половины учителей было призвано в армию, и занятия с грехом пополам проводились силами нескольких убогих заместителей, признанных негодными к военной службе.
Мальчики наслаждались непривычной свободой, они пили ее жадными глотками. Объявление
войны, победоносное продвижение германской армии в Бельгии и Франции, все эти успехи преисполнили их неукротимым задором. Безотчетно чувствовали они себя представителями нации, побеждавшей народы всей земли, сыновьями и братьями героев. Когда улицы пестрели флагами и снова трезвонили колокола, возвещая падение Льежа или окружение Антверпена, они воспринимали это как свой успех, свою гордость, свою победу!Бледный очкастый учитель из соседнего класса с умоляющим видом заглянул к ним в дверь.
— Мальчики! Мальчики!
— Потише там! Ему чего-то от нас нужно!
— Мой брат пишет, они нашли в каком-то погребе прорву винных бочек…
— Ну, ребята же! Господа!
— Да замолчите вы наконец!
— Они просто повыбивали у бочек днища…
— Тише, тише, вам говорят! — Учитель от гнева покраснел, как рак.
— Разве вы теперь у нас преподаете, господин профессор?
— Нет, я преподаю в классе рядом. Но вы подняли такой гвалт, что это становится невозможным!
— Здесь никто не поднимал гвалта!
— Кто это поднял здесь гвалт? Чур, не я! Может быть, ты?
— Вы сами подняли гвалт, господин профессор!
— Гвалт! Гвалт! А может, здесь есть кто по фамилии Гвалт?
— Постыдились бы, ребята! И вы называете себя немецкими мальчиками?! Немецкий мальчик повинуется, когда ему приказывают! Лишь тот, кто повинуется, сумеет потом повелевать!
Но ход был явно неудачный — мальчики встали на дыбы.
— Кто дал вам право нам приказывать?.
— Почему вы, собственно, не на фронте?
— На фронте можете приказывать!
— Кто не годен к военной службе, пусть помалкивает!
Учитель позеленел от злости.
— Постыдитесь… — только и мог он пробормотать. — Какая низость!..
Он сделал несколько шагов по направлению к кафедре, но передумал и бросился к двери.
С минуту длилось растерянное молчание. Мальчики почувствовали себя пристыженными.
Но тут раздался хриповатый, юношески ломающийся голос:
— Немец не говорит прости, а только до свидания!
Взрыв смеха.
— Боже, накажи Англию! — провозгласил другой.
Новый взрыв смеха.
— А также зануд-учителишек!
Неудержимый хохот.
Кто-то запел популярную в эти дни песню, песню мести и гнева:
Французы и русские нам нипочем, Мы пулей спугнем их, проколем штыком.Ее подхватывало все больше голосов. И так до самого припева, который с увлечением прогремел весь класс, — кто — перевесившись через спинку парты и выбивая такт крышкой, кто — прислонясь к классному шкафу: «У нас у всех одни заклятый враг — Англия!»
— Прошу замолчать! — раздался с кафедры тихий, но отчетливый голос.
Там стоял их учитель, их постоянный учитель, — когда они пели хором, он незаметно вошел в класс. Это был пожилой человек с высоким шишковатым лбом, отливавшим голубоватой белизной, с зачесанной назад огненно-рыжей гривой, в которой уже пробивались седые пряди. Голубые глаза его сверкали. Профессор Дегенер, невзрачный с виду человечек лет около шестидесяти, с торчащим брюшком, всегда как-то чудно одетый, преподавал у них латынь и греческий.