Железный Густав
Шрифт:
Гейнц возвращается к своему семейству.
— А теперь поскорей, — говорит фрау Хакендаль. — Мне хочется поймать эту Гудде. Интересно, чей это ребенок и кого она провожала на фронт.
Но Гертруд Гудде уже скрылась вместе с Густэвингом.
Старший врач хирургического отделения, вконец измотанный, стоял перед умывальником в своем кабинете и, как всегда в минуты большой усталости, тщательно мыл руки. Машинально взял он жесткую щеточку и вычистил ею ногти, вымыл руки раствором сулемы, сполоснул и вытер полотенцем.
Он закурил сигарету,
«И это, — думал он, — лишь начало. Это — лишь начало… — думал он, не спеша и без особого уныния или волнения. — То-то и оно — это лишь начало…»
За четыре дня мобилизации он потерял три четверти своего врачебного персонала. Всех отправили на фронт. «Выше знамя!» — сказали они и ушли. Ушло три четверти всех врачей, не говоря уж о прочих медицинских работниках, число же больных даже превышает норму. И это — лишь начало…
Ограничившись одной затяжкой, старший врач сунул сигарету в пепельницу. Машинально направился к умывальнику и снова начал с заученной тщательностью — он тысячу раз наблюдал ее у себя и у других — мыть руки и тереть их щеточкой. Он не сознавал, что делает. Разве что над ним пошутит кто-нибудь из коллег или хирургическая сестра скажет: «Опять вы моете руки, господин профессор! Вы мыли их ровно две минуты назад!»
— Но сейчас не было никого, кто бы ему напомнил. Тщательно начищает он щеткой ногти…
«Выше знамя!» — сказали они и ушли. Но как держать его высоко едва ли с четвертью нормального состава врачей? Как бы совсем не выпустить его из рук — ведь приходится на многое закрывать глаза, мириться с ужасающей халатностью…
Это будет нам стоить немало человеческих жизней, думает он устало, а ведь сколько он ни работает врачом и сколько ни перевидал пациентов, никогда он не теряет ощущения, что перед ним живые люди, а не случаи из медицинской практики: матери, чьи дети дома плачут; отцы, от чьего здоровья зависит счастье и благосостояние целой маленькой общины.
Это будет нам стоить немало человеческих жизней, думает он, но в ближайшее время человеческая жизнь и вообще-то будет цениться дешево, как самый бросовый товар. И умирать будут не только больные, истощенные, престарелые — нет, преимущественно молодые и здоровые. Силы народа будут систематически идти на убыль — и это нам предстоит на много дней, недель, а может быть, и месяцев… А я сокрушаюсь при мысли, как бы мне какой-нибудь гнойный аппендицит не пришлось оперировать с получасовым опозданием!
Он оглядывается и напрягает слух. Он уже снова стоит у умывальника и моет руки. Сигарета тлеет в пепельнице, но не это вывело его из задумчивости. Медленно доходит до его сознания, что он, кажется, слышал стук, и, когда он говорит «войдите», дверь и в самом деле отворяется, и входит со смущенным видом сестра.
— Что случилось, сестра? — спрашивает он рассеянно, вытирая руки о полотенце. — Я сейчас начну вторичный обход. Или новое поступление?
Сестра смотрит на него и качает головой. Странный у нее взгляд — застенчивый и вместе с тем упрямый. И
еще не устоявшееся лицо: молодое, но угловатое. Должно быть, жизнь ее не баловала.— Я к вам по личному делу, господин профессор, — говорит сестра, понизив голос.
— С этим обращайтесь к старшей сестре. Как вам известно, вы подчинены старшей сестре.
— Я была уже у старшей, — все так же тихо продолжает сестра. — Старшая мне отказала. И я подумала, господин профессор…
— Ничего не выйдет, сестра, — говорит врач решительно. — Во-первых, я принципиально не вмешиваюсь в дела сестер. А кроме того, у меня своих забот по горло!
Он отпускает ее кивком, вздыхает и, засучив рукава, направляется к умывальнику
— Господин профессор мыли руки, когда я входила, — храбро напоминает ему эта девчонка. (Мания старшего врача, разумеется, известна всей больнице.)
— Покорно благодарю, сестра, — говорит профессор. — Передайте хирургической сестре — вы знаете, сестре Лили, — что через десять минут я начну вторичный обход.
И он пускает себе на руки сильную струю воды.
— Слушаю, господин профессор. — Она смотрит на него нерешительно. — Простите, господин профессор, что я опять о своем… — начинает она робко. — Нынче утром отбирали тех, кто поедет на фронт… И я… я не попала…
— Не могут же все ехать! — огрызнулся старший врач. — Здесь тоже работа, здесь пропасть работы, и самонужнейшей работы!
— Господин профессор, мне непременно надо ехать! Пожалуйста, господин профессор, скажите старшей, чтоб меня отпустили. Вам стоит слово сказать, господин профессор!
Старший врач обернулся. Он был готов испепелить эту девчонку взглядом.
— И ради такой ерунды вы врываетесь и лишаете меня этих коротких минут отдыха! — восклицает он с гневом. — Постыдились бы, сестра! Если вы ищете приключений в обществе молодых мужчин, не надо было становиться сестрой! Это вы можете найти на любом уличном перекрестке. Вам, конечно, надоела палата, где лежат одни старухи… Ах, сестра, оставьте меня в покое!
Но если старший врач воображал, что после такой жестокой и откровенной отповеди сестра уйдет сконфуженная, то он заблуждался. Сестра Зофи с места не сдвинулась, и даже то робкое и застенчивое, что сквозило в ее взгляде, как будто стушевалось перед внутренней решимостью и настойчивостью. Врач не без интереса это отметил.
— Я не ради молодых мужчин рвусь на фронт, — заявила она упрямо. — Старшая сестра потому и определила меня к старым бабкам, что для мужского отделения я не гожусь. Я не выношу мужчин…
— Сестра, — сказал профессор мягко, — поймите, ваши склонности меня не интересуют, а вы готовы мне о них лекции читать. Отправляйтесь лучше в свое отделение!
— Слушаюсь, господин профессор! — сказала она все с тем же неукротимым упрямством в голосе. — Но, господин профессор, я твердо намерена отправиться на фронт, и вы должны мне помочь…
— Гром и молния! Слыхано ли что-нибудь подобное!
— Господин профессор, нет человека, к которому бы я чувствовала привязанность. Да и вообще, я никого не люблю — ни даже родителей, ни братьев и сестер. А тем более моих больных…