Железный Густав
Шрифт:
— Что я еще хотел спросить: почему ты сегодня днем не прибежала, когда я поманил тебя?
— Да ведь я была с отцом!
— Та-ак! Выходит, отец тебе дороже, чем я?
— И я должна была проститься с Отто, — Отто у нас взяли на войну.
— Та-ак, значит, брат тебе дороже, чем я?
— Я не могла, Эйген, не мучь меня так ужасно! Ты делаешь мне больно!
— Так вот что я тебе скажу, девушка, насчет больно делать и всего такого! Если ты в другой раз не прибежишь, когда я свистну, не бросишь отца с матерью и все ваше семейство, — ты у меня еще не так
— Да, Эйген!
— Ты еще не так запоешь — слышишь?
— Да, Эйген!
— Вот то-то же, что «да, Эйген»! И чтоб я больше этого не слышал. А ты представляешь, чем это пахнет, когда я говорю — не так запоешь. Имеешь понятие?.
— Да, Эйген!
— Будешь делать все, что я говорю?
— Да, Эйген!
— Дороже я тебе отца, и матери, и брата?
— О, Эйген! Да, Эйген!
— Что, больно было? Ну скажи: да, Эйген!
— Да, Эйген!
— Запомни же — вперед еще больнее будет! Этой ночью останешься у меня.
— О, Эйген! Отец…
— Что отец? Что отец? Что отец?
— Эйген!
— Скажи сейчас же, не сходя с места: «Отец — дерьмо!» Скажи, или я не знаю что с тобой сделаю! Скажи же…
— Отец — дерьмо!
— Вот и хорошо! Останешься у меня этой ночью!
— Да, Эйген!
— А если отец утром выгонит тебя на улицу, придешь ко мне. Ты ведь рада прийти к своему Эйгену?
— Да, Эйген!
— Ведь я тебе дороже отца с матерью?
— Да, Эйген!
— Гляди, какая стала смирная! Таких, как ты, мне хоть дюжину давай — я мигом с ними управлюсь! Увидишь, тебе еще понравится у меня! Увидишь, я тебе еще понравлюсь! Нравлюсь я тебе, Эвхен?
— Да, Эйген!
— А теперь пошла вон, дрянь! Забирай свое барахлишко! Одевайся, и марш-алле к твоему старику! Да поскорее, слышишь? Очертела ты мне! Ну что, уматываешь?
— Да, Эйген!
— А может, здесь останешься?
— Да, Эйген!
— Небось рада удрать!
— Как скажешь, Эйген!
— Ну да уж ладно, гуляй отсюда! Но только я свистну…
— Да, Эйген, я тут же прибегу!
Юноша в хаки размашистым шагом, через две ступеньки на третью, взбежал вверх по лестнице. Остановившись у двери, он, не раздумывая, несколько раз нажал на кнопку звонка, а когда ему сразу не отперли, нажал еще и еще раз. Мельком оглядел он ряд табличек, расположившихся под именем квартиросъемщика — много табличек, непомерно больших, но сугубо делового вида — черными буквами по белой эмали: «Советник юстиции доктор Мейер. — Адвокат и нотариус. — Прием с 10—1, 3–6. — Депутат рейхстага».
Он еще раз поднес палец к кнопке звонка, но тут дверь распахнулась.
— Что это вам не терпится? — спросил отворивший густым басом. — Господин советник юстиции не принимает — ах, это ты, Эрих, входи, я сейчас доложу господину доктору.
— Я сам ему доложусь, — заявил Эрих и побежал в кабинет депутата.
Плотный черноволосый мужчина был поглощен чтением газеты.
— Прошу меня не беспокоить, — бросил он сердито, но тут же узнал бесцеремонного гостя. — Ты, Эрих? И в военной форме? Скоро же ты добился своего! От
добровольцев, говорят, отбою нет. Куда же ты попал?— В Лихтерфельдский запасный батальон. Из трех тысяч, явившихся добровольно, взяли сто пятьдесят человек!
— И тебя в том числе. Поздравляю! Я всегда говорил: если ты чего очень захочешь, то непременно своего добьешься. И ты решил, надев форму, показаться нам, твоим красным товарищам? Что ж, выглядишь ты отлично! Вид у тебя лихой, что, конечно, больше всего ценится в армии.
— Я не затем пришел, чтобы похвалиться формой. Не так уж я глуп, господин доктор!
— А может, это и не глупость, Эрих? Я думаю, многим теперь приятно надеть форму. Как-никак вы беретесь нас защищать, вы даже готовы умереть за нас!
— Разумеется, меня радует, что я солдат. Но не из-за формы же!
— Ну, а тон в наших казармах тебя устраивает? Ты как будто не выносил хамов, они были для тебя что красная тряпка для быка! Или в армии вывелось хамство?..
— Не сказал бы, — вынужден был признать Эрих. — Это гадко, я иной раз с трудом держу себя в руках. И самое подлое — не столько хамство, сколько насмешки и издевки над теми, кому эта наука дается не легко. Ведь есть такие, что не занимались спортом и гимнастикой… Над ними измываются часами — изо дня в день!
Депутат внимательно посмотрел на взволнованное лицо юноши.
— И все же, мой Эрих, надеюсь, ты умеешь держать рот на замке, выражаясь языком казармы. Воинский устав суров, малейший бунт нынче карается смертью. Я, кажется, уже говорил, что считаю тебя бунтарем, — добавил он. — Ты всегда будешь восставать против насилия, даже ценою жизни!
— Нет, я теперь научился держать рот на замке, господин доктор, — горделиво заявил Эрих. — Можно с чем угодно мириться, лишь бы дело того стоило. Я все внушаю себе: каких-нибудь три месяца муштры — и нас пошлют на фронт сражаться.
— Как бы вы не оказались там раньше, Эрих! Ведь и Англия объявила нам войну, тебе это известно?
— Как, и Англия? — растерялся Эрих. — Что это значит? Наши кузены, одной с нами крови, кайзер даже в близком с ними родстве! Что это значит?
— Мы нарушили нейтралитет Бельгии. Так они говорят. И это сущая правда.
— Но Англия на протяжении своей истории сотни раз нарушала договора, — вскричал Эрих. — Когда речь шла о жизненных интересах нации, они не считались ни с какими бумажками! А теперь на карту поставлены наши жизненные интересы!
— Они говорят — христианство, а разумеют хлопок! — процитировал депутат с хмурой улыбкой. — Они говорят — бельгийский нейтралитет, а разумеют наш флот, наши колонии!
— Англия захватила едва ли не пятую часть мира, — что значат для нее наши жалкие колонии?
— Богачу всегда мало своего богатства. Нам нелегко будет, Эрих! Пойми, чуть ли не весь мир ненавидит Германию.
— Но почему же? Ведь мы не хотели войны…
— Потому что мы для них — вроде двуликого Януса! Потому что им нас не понять. Они и рады бы нас понять, но Германию, мой сын, понять трудно. Германию можно только любить или ненавидеть.