Железный Густав

Но убийства и грабежи не прекращались и все длиннее становились очереди перед продовольственными лавками, Гейнц Хакендаль это видел, но он был словно околдован, и то, что всего лишь неделю назад сильно бы его волновало, теперь утратило для него всякое значение, он проходил мимо, ничего не замечая. Он словно больше не жил в этом мире…

Вот почему он едва поднял глаза, когда в один прекрасный день отец спросил его:

— Скоро у тебя выпускные экзамены?

— Не знаю, отец, наверно, не раньше пасхи.

Гейнц действительно не знал: с некоторых пор он больше не посещал школу.

— В таком случае пора тебе об этом подумать. До пасхи ты еще, так и быть, можешь жить и питаться с нами, но уж больше на меня не рассчитывай.

Это предупреждение все же заставило Гейнца прислушаться и внимательно поглядеть на отца.

— Значит, с дальнейшей моей учебой ничего не выйдет?

Гейнц увидел, что на щеках у отца проступили красные пятна. Но ответил старик без обычной суровости:

— Я из последних купил себе вороного жеребца. Видел?

Гейнц кивнул.

— Добрая лошадка! — продолжал старик потеплевшим голосом. — У меня сразу поднялось настроение. А на оставшиеся гроши обеспечил себе и матери пожизненную квартиру — от дома я тоже избавился. У нас теперь хоть шаром покати.

— Стало быть, ты и с облигациями разделался?

Старик кивнул и испытующе посмотрел на сына.

Но Гейнц улыбнулся. Он думал об Эрихе — отцу не стоит рассказывать об Эрихе. У отца свои заботы, у Эриха — свои, а у него, у Гейнца, у бывшего Малыша, самые тяжкие заботы. Но это уж личное дело каждого.

Он только кивнул и сказал:

— Надо будет поговорить с профессором Дегенером. Может, удастся сдать экзамены досрочно, и тогда, отец, ты избавишься от меня еще раньше.

Взял фуражку и пошел.

Отец проводил его глазами. А потом заглянул к матери на кухню.

— Оказывается, мать, я был нрав. Гейнц ничем не лучше других наших детей. Зато Вороной меня радует. Черная масть куда лучше сивой… Сивая грязнится, а черной все нипочем!

2

Гейнц Хакендаль в нерешимости остановился посреди улицы, засунув руки в карманы своего обдерганного пальтеца. Он мог отправиться на станцию надземки, а мог и навестить свою подружку Ирму. Он мог также выполнить обещанное отцу — поговорить с профессором Дегенером насчет выпускных экзаменов.

Гейнц охотно отправился бы на станцию и неохотно — к своей подружке Ирме, которую он не видел с того знаменательного вечера. Но путь на станцию кажется ему недостойным, а путь к верной подруге — достойным, и, как истинная лиса, которая всегда найдет лазейку, Гейнц Хакендаль не делает ни того, ни другого, а направляется к профессору Дегенеру.

Профессор сидел за письменным столом. Он протянул Гейнцу сухощавую, с голубыми жилками руку, глянул на него своими голубыми, поблескивающими лукавинкой глазами и предложил гостю сигарету.

— Чай будем пить потом, всей компанией.

От сигареты Гейнц Хакендаль отказался и, не задумавшись над тем, что значит «всей компанией», забормотал что-то невразумительное насчет своей болезни, пропущенных занятий и выпускных экзаменов.

Профессор Дегенер неопределенно махнул рукой.

— Болеют теперь все. В богадельню, — он так и сказал: в богадельню, — ходят через пятое на десятое. Программа выпускных экзаменов вам известна. Письменные испытания назначены на февраль. Рекомендовал бы вам нет-нет да и показываться на уроках моих коллег.

Он сказал это скороговоркой и каким-то небрежным тоном, словно не придавал этому ни малейшего значения. Гейнц тоже не придавал этому значения. Тем лучше, значит, и это в порядке. Позабыв о приглашении к чаю, он встал и поблагодарил профессора с видом человека, который вдруг вспомнил, что куда-то торопится.

Профессор Дегенер задержал его руку в своей.

— Разрешите полюбопытствовать — вы давно не видели ваших товарищей?

— К сожалению, давно.

— Если вы чуть задержитесь, вы встретите у меня всю ватагу. У нас здесь что-то вроде ежедневного чаепития.

Но Гейнцу и в самом деле было некогда… Что-то точило его и но давало покоя…

— Ну, разумеется! Кстати, вы уже слышали об этой истории в Кельне? О тамошнем совете рабочих и солдат?

В Кельне началась было катавасия. В течение трех дней город был наводнен беспорядочно отступающими воинскими частями и беженцами с левого берега Рейна. Все это ощетинилось оружием, требовало еды и питья, а морально неустойчивые элементы принялись под шумок грабить и бесчинствовать.

Тогда на сцену выступил совет рабочих и солдат: он разослал патрули и расставил сторожевые посты, разоружил людей, организовал для них снабжение и отправку на родину…

— Но все это, как говорится, напрасный труд. Когда все идет прахом…

Гейнц Хакендаль молчал. Он забыл, что куда-то спешит. И все же он был здесь только частью своего сознания, подобно проезжающему, которому нужно скоротать часы ожидания между двумя поездами. У него и есть время, и нет времени на то, чтобы провести время с толком, так как мысленно он уже едет дальше…

Профессор внимательно посмотрел на него и сказал, повысив голос:

— Когда кровь больна, здоровые шарики вступают в борьбу с болезнетворными. И если чужеродные элементы сильнее, человек гибнет, а если перевес на стороне здоровых кровяных телец, он выздоравливает.

Подумав, он добавил:

— Подобная же борьба, на мой взгляд, происходит сейчас в Германии. Исход ее зависит от здоровых кровяных телец, от каждого в отдельности.

Учитель замолчал. Тогда Гейнц Хакендаль принялся рассказывать об офицере в кулуарах рейхстага — о человеке, который среди величайшей сумятицы отдавал приказы, не смущаясь окружающим беспорядком.

Профессор Дегенер кивнул.

— Видите, Хакендаль, это был тоже один из таких. Нет, я не знаю, как его звать. По-видимому, какой-то неизвестный. Представляю, до чего ему претило смотреть, на суетню дельцов от политики. Тем более привержен он к порядку. Пусть самое большее, чего он может добиться, — это обеспечить своих людей регулярным питанием, его это не обескураживает. Он знает, что порядок и опрятность хороши при всех условиях, а беспорядок и рвачество — недопустимое зло. И его не смущает, что кругом все разваливается…

— Но чем же это кончится? — спросил Гейнц Хакендаль.,

— Этого мы не знаем. Лишь бы не гибелью! Ваш офицер в рейхстаге и те люди в Кельне борются за дело, которое не ясно им самим. Иногда для человека лучше, если он видит перед собой лишь короткий отрезок пути… Быть может, у вашего офицера опустились бы руки, знай он, как еще долог путь, который нас куда-то приведет. Он видит лишь ближайшую цель, он заботится о том, чтобы накормить людей и снабдить их портянками. Он не идет на сделку с беспорядком.