Желтые глаза

Я вспомнил о Клер Муари. Мне доставляло удовольствие теперь представлять мертвое тело супруги пастора, красивые кости внутри этого тела, волосы, разметавшиеся по гниющему и разлагающемуся лбу. Я призвал эту сцену на помощь в тот момент, когда, устав заниматься с Анной любовью по несколько раз в день, замешкался и не стал в очередной раз пользоваться моей женой, всегда открытой нашему обоюдному желанию.

Кладбищенские истории кажутся мне давними забавными приключениями, чем-то непосредственным, предваряющим тот час, когда наступит время моих собственных похорон; мне хотелось заранее принять участие во всех ритуалах и отдать последние почести мертвым – почести, которые я однажды проигнорировал. Заметьте, что мною двигали в данном случае не профессия, не судьба и не порочность. Смерть уничтожает все правила, быть может, скажете вы? Не уверен. Мне случалось присутствовать на различных церемониях подобного рода, и я множество раз оказывался в вихре сожалений и переживаний обычных, простых семей, провожающих в последний путь (как говорят объедающиеся супом пасторы) почтового служащего, шофера такси или не особенно добродетельного хозяина кафе. В этих демократических случаях я тосковал очень сильно. «О, губительная ночь! Ночь устрашающая, среди которой, будто гром, пронеслась ужасная новость: Мадам умерла! Мадам умерла!» [10] Я не уверен, что этот пафос здесь уместен. Я ждал, что подобные зрелища закалят мои метафизические чувства и сделают меня готовым противостоять страху и ужасу.

10

Здесь Александр Дюмюр цитирует строки из «Надгробного слова Генриетте-Анне Английской» (1670) Ж. Боссюэ (1627-1704) – текста, почти хрестоматийного для представителей франкоязычной культуры. – Примеч. пер.

Итак, я предавался греховным и мрачным размышлениям, когда вдруг вспомнил историю, случившуюся со мной в крематории, которую я позже рассказал Анне, и мы вместе посмеялись над ней: маленькое приключение, на время излечившее меня от моей некрофилии.

Это произошло зимой, незадолго до Нового года.

Я, как обычно, следовал своим привычкам; золотые лучи проникали внутрь здания, где умершим отдаются последние почести; солнце заливало своим светом все вокруг – кипарисы, черные ели, ряды крестов. Воздух на кладбище был необыкновенно чистым; было пять часов вечера, конец декабря.

Я устроился в часовне при крематории, предвкушая спокойное удовольствие, усиливаемое тем, что на стенах здания я в сотый раз читал одно и то же: благодарности, изречения, девиз самой церкви – Per ignem ad pacem [11] , слова, казавшиеся мне черной насмешкой. Я, как обычно, сидел в глубине часовни, одетый в темную неброскую одежду, пока родственники и друзья усопшего кашляли в первых рядах, напротив гроба, перед которым они считали уместным сморкаться и шаркать ногами, растирая на полу слюни певчих.

11

Через огонь к миру (лат.).

Вдруг в толпе стало происходить что-то странное. Церковь была наполнена народом, но служба не начиналась. Все чаще головы присутствующих поворачивались в мою сторону, родственники беспокоились, бросая на меня взгляды… И снова ничего. Неожиданно заиграл орган; я решил, что служба все-таки началась, но орган опять замолчал, люди вновь стали кашлять и перешептываться. Внезапно какой-то старик поднялся из первого ряда, театрально посмотрел на часы и сказал:

– Пойду позвоню…

Вновь перед гробом стали, кашляя и шаркая ногами, ждать. Наконец человек вернулся и произнес от двери:

– Он забыл. Пастор не приедет! Его жена не знает, где он.

Вдруг он приблизился ко мне и церемонно добавил:

– Окажите нам услугу, мсье. Наш пастор не приехал. А вы ведь будете присутствовать на ближайшей службе, не так ли? Это ваш шанс. Не желаете ли прочесть все необходимое?

Народ в церкви ожидал моего ответа, на меня смотрели шестьдесят пар глаз. Мне было неловко. Почему я должен заменять собой кого-то другого? Какой демон соответствия сделал меня настолько похожим на одного из служителей протестантской Церкви, что я должен был заменить его на службе в часовне самого большого городского кладбища?

Я поднялся, забавляясь игрой и тем, что могу – несчастная свинья, негодяй, виноватый перед Господом, – стать пастырем этого маленького стада. Когда я вошел в роль и занял место посреди хора, мне внезапно пришла в голову мысль, что мои родители смотрят на меня из другого мира, и им это нравится, они ведь знали мой настоящий вкус к подобным процедурам. Старик шепнул мне на ухо имя усопшего, дабы я мог «проявить», как говорят служители Божьи, внимание и заботу в семейном и одновременно профессиональном деле. Потом я закрыл глаза и, вдохновленный воспоминаниями об отце, прочел отраженную сводами храма первую кантику, которую обычно произносил этот святой человек; она автоматически вспомнилась мне в то мгновение:

Напрасный мир!С соблазнами твоими,Со всем, чему сдается человек,Я расстаюсь.И Враг уступит ныне,Я прогоню его навек!

Автоматически? Или потому, что я чувствовал, знал, что дьявол присутствует на этом собрании, в каждой молекуле тел собравшихся? Затем я дошел до такой степени исступления, что стал ясно понимать: говорящий подобные слова должен быть добродетельным; только любовь Господа спасает нас и обещает душе счастливого вечность, мысль о которой пытается истребить адское пламя. Я приложил все усилия, чтобы заставить собравшихся ненавидеть (комедиант, трагик!) эти несколько земных мгновений, порочные и унизительные минуты нашего пребывания на земле, тогда как усопший теперь имеет возможность познать и обрести бесконечность неземных существ. Так я играл. Я еще долгое время говорил, и, если бы не девушка-органист, взявшая на своем инструменте аккорд, я бы не сообразил, что моя проповедь должна закончиться, дабы выглядеть соответствующей случаю. А я ведь прекрасно знал, что эти церемонии расписаны по часам. Благо, достаточно побывал на них. Но тут старая ворона сделала мне знак. А эта органистка совсем не была простофилей! Она знала всех служивших в часовне пасторов. Она расценила мое красноречие только как повод устроить скандал с погруженной в траур семьей. И попыталась помешать. Едва прозвучало приглашение присутствовать на поминальной трапезе в ближайшем кафе – друзья усопшего уже разбились на группы, и родственники направились по направлению к бистро, а я радовался только что прожитым мгновениям, – как неожиданно два господина в штатском, схватив меня за воротник, предъявили удостоверения инспекторов судебной полиции и потащили меня к своей машине. Она позвонила-таки им, эта органистка, привыкшая к покойникам! В течение всего последовавшего затем допроса я благословлял ее. Потом я заплатил штраф, и меня освободили. Почему она донесла на меня? Может быть, испугалась, что мое красноречие не пройдет бесследно? Скорее всего она поняла, каким уникальным человеком я был, и призвала всю армию Зла, чтобы сразиться со мной.

Но сам допрос заинтриговал меня. Почему меня все же приняли за пастора? Что такого было в моем лице, в моей осанке – борода, очки в золотой оправе, слащавость, которую я умею придать своей внешности в нужный момент? – что все собравшиеся приняли меня за служителя Господа? Особенно меня интересовало то, на какого из служителей Кальвина я был тогда похож, на кого из ранее виденных и услышанных в его Церкви? Я уверен, что за это он много позже подверг меня моим земным испытаниям. Заставил меня встать на отведенное мне место так, как однажды я стал на отведенное ему; но все-таки окончательное место нашего пребывания определит Верховный Судья. На Своем Суде. И покарает меня со всей строгостью за все, что я совершил!

IX

Я изменился. Я стал замечать, что жестокие мысли преследуют меня теперь по вечерам, а утром я просыпался с таким ощущением, будто плохо спал всю ночь. В деревенском кафе я увидел женщину, которая ела, как обезьяна, поднося свою скрюченную руку к нижней губе, поднимая куски скудной пищи – сырные и хлебные корки – к своему рту; на кармане ее рубашки были вышиты такие же цветы, как на тех, что носила моя мать; видимо, женщина боялась, что у нее украдут последний кусок, она озиралась своими круглыми глазами, пытаясь определить возможного агрессора, быстро опускала руку в карман, вытаскивала из грязной дыры очередную корку и торопливо отправляла ее между зубов. Что за зрелище!

Я вспомнил зверинец, в котором мы с Полой Зосс смеялись, глядя, как шимпанзе поедает хлеб. Украдкой. Словно бедняки. Так же, как ела эта старая женщина из Сорселя. Или так же, как пил тот несчастный из кафе «Весомость».

В другой раз (но в тот же период) мы задавили автомобилем маленького олененка, и я проплакал до ужина.

Однажды в воскресный день на равнине Святой Катерины в лобовое стекло машины врезалась ворона; в зеркало заднего вида я увидел, как она проделала зигзаг, а потом упала на дорогу, несколько раз подпрыгнула, и автомобиль, следовавший в пятидесяти метрах позади нас, раздавил ее. Еще один дурной знак.

Я вновь стал бродить по кладбищам. Гюстав Р. умер 10 ноября 1976 г. В начале месяца, стоя над его могилой, я написал короткое стихотворение, по-своему посвятив его этой дате. Привожу его здесь, чтобы показать, что не совсем бездельничал в это мрачное время:

Кто ты? Кто ты, решившийся прийти на мою могилу?Сказала тень Гюстава Р.Разве ты не знаешь, что здесь покоятсяОстанки того, что было мной,Не привыкшие к твоим визитам?Ты слишком шумишь, друг, слишком шаркаешь ногами.Ты чихаешь, греясь под солнцем живых.Бедный друг, ты лишь временно на Земле.А я уже год не вижу света,В своей постели уста затворив.