Жемчуга
Шрифт:
– Что с ним?
– Змея укусила, вот!
– Змея?!
Тихон похолодел, застыл на секунду и кинулся на пол к мальчику.
– Где?
– Да палец, палец!
– А-а-а! Умираю, я умираю! Мама-а-а!
Опасно укусить могла только гадюка, Тихон это знал. И знал, как выглядит ее укус.
– Какая змея? Как выглядела?
– Не знаю! Там! – по веснушкам лились слезы.
– Серая? Черная?
– Нет. Красная такая… с коричневым. Их там две было.
– Красная… – Тихон туго соображал. – Принеси аптечку из машины. Быстро! Там открыто.
5
На
Веки тяжелели, тоже тянулись к земле. Лоб пылал. В животе до сих пор тихо и ритмично подергивались отзвуки долгой истерики.
Справа сидела мама. Она обнимала за плечи, дула на горячую голову. Уйди, уйди, уйди, не надо, и без тебя тошно. Не жалей… уйди, уйди, уйди. Но он молчал.
Слева сидел тот, кто накормил его супрастином и промыл ранку.
И ведь о дурацком укусе говорили, о чем же еще!
– …медянки, это медянки…
– …не ядовитые, нет…
– …так странно… напугался…
– …медянки… медянки…
Лучше бы умереть. Тогда бы они поняли. Что поняли? Он закрыл глаза и сразу увидел красную змейку – треугольная голова, узкие глазки, высунутый дрожащий язык. Медянки, это медянки!
– Мама!
– Тшш… Пошли-ка спать.
Взгляд, брошенный на медно-красный круг. Ярость. Усталость от ярости. Усталость от всего и сама по себе. Ну и пусть говорят. Ну и пусть это Солнце уйдет навсегда. И пусть! Тяжелые веки наливались тьмой и становились прохладными. И он падал куда-то, а там были змейки, много змеек, и все тянули к нему треугольные головки. Медянки были все из меди, как роботы, они пришли его убить. А еще был друг, и он смеялся. А еще был этот…
Он вздрагивал и во сне сжимал мамину руку. А мама никуда не уходила. Она прилегла рядом и что-то бормотала.
В окно смотрели равнодушные холодные звезды. Тихон курил во дворе. Змейки уснули под камнем. Лягушки зарылись в ил. Темно-синие деревья шелестели над крышей, и были они до неба.
6
Он сложил в рюкзак нож, две петарды и спички. Подумал и положил куски пластмассы от старых игрушек – такая пластмасса воняет, когда горит. В банку из-под драже насыпал удобрения для маминых орхидей – все-таки яды. Долго рылся в сарае, пока не нашел дедовы рукавицы.
– Ты куда? – спросила мама.
– Гулять.
– Я же блины напекла!
– Потом поем. Я скоро.
А по дороге все думал, какое у нее было лицо. Наверное, злое. Она же пекла, старалась. Пусть теперь сами жрут свои дебильные блины!
Утро выдалось теплым, душистым, наполненным цветами и светом, переливающимся, дымчатым, медвяным. Утоптанная тропа гулко вторила шагам.
Медянки, медянки! – острое, как змеиный язычок, металлическое слово отбивало каждый шаг, пахло кровью при вдохе. Вы у меня узнаете!
Шелковистые камни пеклись на нагретом песке. На них подрагивала тень листьев.
Он долго ждал. Медянки-то,
конечно, сразу сообразили, что к чему, головы из норок не высовывали. Мальчик потыкал ножом под камнем. Вытащил порошок и насыпал вокруг. Пригляделся. Вытащил петарды, засунул в норки. Чиркнул спичкой. Горячая сера отлетела, воткнулась прямо под ноготь. Ой. Снова чиркнул. Поднес к скрученным ниткам. Благоразумно отошел в сторонку. Взорвалось не сильно, сплошное разочарование. Ну, может, хоть задохнутся. И сдохнут.Он еще раз проверил ножом щели под камнем и хотел высыпать остатки порошка в норки, как вдруг увидел дымок. И обмер. Последняя петарда не взорвалась. Огонь лениво пожирал нитку.
И вместо того, чтобы бежать, он тупо замер.
Бахнуло.
Обратно бежал без крика. Рука горела, боль пульсировала раскаленной волной. Он не плакал, нет. Еще чего, вчерашнего хватило.
Не было мамы! Да что ж это такое!
А этот сидел в кресле. Может, дремал, дрых, как суслик. В его доме. А потом сразу оказался посреди комнаты.
– Что с тобой?
– Ничего!
– А ну покажи!
– Ни-че-го!
И слезы полились в три ручья, затапливая щеки и рот. Рука горела.
– Черт! А ну давай руку!
Когда пришла мама, оба сидели смирно и смотрели в телефоны. Рука была умело забинтована.
Мама вздохнула и ничего не сказала.
А должна была сказать! А она просто утoпала в кухню. Вообще красота.
7
Голоса шли со двора, с розового, набитого мошками и пылинками воздуха.
– Это где, интересно, он медянок нашел? Сколько тут хожу, всего пару раз видел.
– Да что еще за медянки? Какие они вообще? – голос тягучий, будто бы и не мамин.
– Змейки такие.
– Вообще не ядовитые?
– Ну… кто как говорит. Бабка меня пугала – кого укусит медянка, тот до заката не доживет.
Он обмер за стеной, прижался щекой к прохладной раме. Дебил, блин! Так ведь закат-то был вчера!
– Тьфу на тебя!
В ответ – тихий смех. Ти-хон. Так этого хмыря зовут.
– Да они укусить-то не могут. А сами глупенькие, вроде ужей. Так-то они и есть ужи, только другого цвета. Я посмотрел, на пальце ни одной царапинки. Так уж… напугался.
Жгучая волна стыда. Ненавижу.
– А как же ты думала? Я бы тоже напугался. Твой-то еще смелый. Мне лет десять было, вот как ему сейчас, так мне друзья за шиворот лягушку кинули. Орал до луны.
Смех, плеск воды. Маме, видно, весело.
– А они прикольные вообще, эти змейки. Вот иди сюда, покажу.
– Да лучше ему покажи.
– Захочет, покажу. Пока не хочет, и не надо. Чего давить на человека? Такой стресс. Привела мужика, не предупредила толком – на тебе, привыкай!
Снова смех.
– Смотри-смотри! Смотри, какие головушки. А глазки! Таких ведь глазок у опасных змей не бывает. Говорю же – уж и уж.
– Как у мишки плюшевого.
– Ага. Не столбиком, а кругленькие. А спинка-то, спинка!
– На спине будто монетки.
Он ушел в свою комнату, свернулся калачиком на заправленной постели и не заметил, как уснул.